Путник, наблюдавший за этим со стороны, тяжело вздохнул. Впрочем, такое он наблюдал не в первый раз. К сожалению.
Оборотня сожгли ещё до того, как одно солнце на небе сменило другое. Он умер до пересвета — и, значит, восходящий Четтан его не исцелит.
Теперь он мёртв. Мёртв навсегда.
Я никогда не видела синего солнца.
Говорят, это дивно прекрасное зрелище — синий восход. Небо ещё тлеет багровым жаром, закат красного дня последними каплями крови стекает за горизонт, и вдруг… Ослепительная вспышка! Из-за восточного края небес выхлёстывает первый синий луч. Ещё один! Ещё! Тёмно-голубое зарево всползает на небосклон, а следом величественно выкатывается Меар. И начинается синий день.
Так описал мне однажды появление синего солнца Унди Мышатник. Надо было заодно спросить его про красный восход, было бы с чем сравнить. А то ведь набрехал, небось, старый Унди — да упокоит Тьма его нетрезвую душу. Ну не может синее утро так уж отличаться от красного.
А красное что? Розовеет себе потихоньку небо над крышами, потом в комнате вдруг становится немного светлее. А потом — уж и вовсе светло, и сразу видно, какая наша конура грязная, и сколько в ней ненужного хлама. Плюнуть хочется. Вот тебе и весь восход.
Вообще-то такие, как я, долго не живут, так что и Четтана, красного солнца, толком разглядеть не успевают. На вторые или, скажем, третьи сутки после рождения приходят Чистые братья и уносят поганое отродье. А то и прямо на месте кончают младенца. Бывает, что и роженицу тоже — если она сдуру сопротивляется.
Вот не знаю, защищала бы меня мать, или нет. Я про неё вообще мало что знаю. Когда я подросла настолько, чтобы поинтересоваться её судьбой, в шайке Беша уже толком и не помнили, куда она делась. Третий круг моей жизни выдался на редкость засушливый и голодный. В синий урожай почти ничего с полей не собрали. То ли померла моя мать, не дождавшись красного урожая, то ли продали её северянам за жратву вместе с другими лишними женщинами. Она вообще-то совсем молодая была — моложе, чем я сейчас. Унди говорил, невзрачная такая белобрысая девчоночка, и вспомнить-то нечего. Ну и ладно. Она, если до сих пор жива, тоже, наверное, обо мне и не вспоминает.
Надо полагать, был у меня и отец. Беш сначала думал, что это кто-то из своих — может, даже он сам. Но таких огненно-рыжих, как я, в шайке ни одного нет. Значит, кто-то из заезжих гостей подарок оставил. В наших краях рыжих вообще мало. Если девчонка рыжая, считается, что счастья ей в жизни не будет — ни ей, ни её семье. Ну, я-то не человек, эта примета меня как раз не касается.
Что же до счастья… Замнём, а?
То, что я осталась жить, целиком и полностью заслуга Беша. Или вина — это как посмотреть. Беш, которого в шайке за глаза называли Душегубом, а в лицо величали не иначе, как Хозяином, с первого же синего дня моей жизни стал мне мамочкой, папочкой и доброй динной в одном лице.
Я думаю, в этот день всё началось с того, что закричали женщины. Женщины у Беша вместо сторожевых шавок. Сразу поднимут вой, если что-то стряслось…
…В полутёмной комнате, где запах немытых тел смешивался со стойкой вонью дешёвого самогона и курительной травы, заплакал младенец. Одна из женщин, спавших на куче тряпья в углу, что-то промычала во сне и пихнула соседку в бок. Та беспокойно зашевелилась, но продолжала спать.
Свет синего дня просачивался в комнату через щели в скособоченных ставнях. Младенец заплакал громче и заворочался в колыбели, подвешенной к балке низкого потолка.
— А, чтоб тебя Тьма забрала! — послышалось из дальнего угла.
Кряхтя и охая, встала со своей лежанки старая повариха Фонья — единственная женщина в шайке, которую звали по имени, а не «эй, ты!» В синем полумраке старуха подошла к столу, взяла какую-то тряпку, окунула её в кружку с недопитым пивом. Младенец заскулил и захныкал с подвыванием.
— Сучки ленивые, — пробурчала Фонья, глядя на спящих женщин.
Отжимая тряпицу, она шагнула к колыбели и, не глядя, сунула пропитанный пивом жгут ребёнку в лицо.
Острые зубки впились старухе в ладонь.
Фонья от неожиданности даже не заорала. Она коротко, полузадушенно ойкнула, отдёрнула руку и склонилась над колыбелью.
Выпроставшись из старой юбки, которая должна была служить младенцу пелёнками, в колыбели лежал новорождённый котёнок карсы. Рыжая шёрстка была влажной, крошечные ушки плотно прижаты к голове. Как известно, кошки рождаются слепыми, но зубастыми — и маленькая карса не была исключением. Веки детёныша были плотно сомкнуты, зато в розовой пасти виднелись мелкие и острые зубки. Наверное, взрослая самка карсы сочла бы малышку очаровательной.
Старая Фонья громко икнула и выпучила глаза.
На шее зверёныша болтался деревянный оберег, призванный сохранить дитя от оборотней.
Зверёныш снова заскулил, разевая крошечную пасть и поводя мордочкой в разные стороны. Его плач и впрямь легко было спутать с криками человеческого младенца — тем более, что причина была одна и та же. Ребёнок хотел есть.
Кто-то из женщин завозился в углу:
— Что ты там стоишь, дура старая? Дай ей воды!
Фонья закричала. Это был вопль ужаса — животный вопль без слов.
Испуганный младенец тут же ответно завыл в полный голос.
Женщина в два прыжка оказалась рядом, заглянула в колыбельку и завизжала пронзительно:
— А-а! Оборотень! Спасите! Оборотень!
Тут уж проснулись и заголосили все остальные.
Когда хлопнула дверь и на пороге возник Хозяин, женщины даже не сразу его заметили. Небрежно отвешивая тем, кто подвернулся под руку, пощёчины и подзатыльники, Хозяин пересёк комнату и одним рывком сорвал ставню с петель. Свет Меара хлынул в комнату, словно призрачный голубой ливень.
— Тихо, — сказал Хозяин. — В чём дело?
Женщины молча расступились, открывая взгляду Хозяина колыбель. Лишь одна из них, худая и белобрысая, чуть помедлила, прежде чем шагнуть в сторону.
Хозяин пошарил в колыбели и извлёк рыжий попискивающий комочек. Он долго смотрел на маленькую карсу, покачивая её на ладонях — словно взвешивал покупку. Потом поднял голову и обвёл женщин тяжёлым взглядом.
— Кто на стороне вякнет — нос отрежу. Мне нужен этот зверь! Понятно?
Женщины молчали.
Хозяин кивнул белобрысой:
— Твоё?
Не дожидаясь ответа, сунул детёныша ей в руки и пошёл прочь. Уже на пороге Хозяин обернулся, бросил через плечо:
— Фонья! Корми девку, как трёх мужиков. Зверю нужно молоко…
Он хлопнул дверью, и закончил фразу, разговаривая уже сам с собой:
— …пока я не приучил его к мясу.