Многие попытки лечения не удались в первое время использования анализа, потому что он применялся в случаях, которые вообще не подходят для этого метода и которые сегодня мы исключаем благодаря нашим взглядам на его назначение. Но это назначение могло быть установлено только на основании опыта. В свое время не знали заранее, что паранойя и
Dementia praecox в ярко выраженных формах неподвластны анализу, и пытались применять этот метод при всех заболеваниях. Однако большинство неудач первых лет произошло не по вине врача или вследствие неподходящего объекта, а из за неблагоприятных внешних условий. Нашей темой были только внутренние сопротивления пациента, которые неизбежны и преодолимы. Внешние сопротивления, оказываемые анализу условиями жизни больного, его окружением, имеют незначительный теоретический интерес, но огромное практическое значение. Психоаналитическое лечение можно сравнить с хирургическим вмешательством, и оно тоже требует самых благоприятных условий для удачного проведения. Вы знаете, какие меры обычно предпринимает при этом хирург: соответствующее помещение, хорошее освещение, ассистенты, отстранение родственников и т. д. А теперь спросите себя, сколько из этих операций закончилось бы благополучно, если бы они делались в присутствии всех членов семьи, сующих свой нос в операционное поле и громко вскрикивающих при каждом разрезе ножа. При психоаналитическом лечении вмешательство родственников — прямая опасность и именно такая, к которой не знаешь как отнестись. Мы готовы к внутренним сопротивлениям пациента, которые считаем необходимыми, но как защититься от этих внешних сопротивлений? С родственниками пациента нельзя справиться при помощи каких либо разъяснений, их невозможно убедить держаться в стороне от всего дела, и никогда нельзя быть с ними заодно, потому что рискуешь потерять доверие больного, который справедливо требует, чтобы лицо, пользующееся его доверием, было на его стороне. Кто вообще знает, какие разногласия часто раздирают семью, тот и в качестве аналитика не будет удивлен, узнав, что близкие больного проявляют подчас меньше интереса к его выздоровлению, чем к тому, чтобы он остался таким, каков он есть. Там, где невроз связан с конфликтами между членами семьи, как это часто бывает, здоровый долго не раздумывает над выбором между своим интересом и выздоровлением больного. Нечего удивляться, что мужу не нравится лечение, при котором, как он имеет основание предполагать, вскрывается ряд его прегрешений; мы не только не удивляемся этому, но и не можем упрекать себя, если наши усилия остаются бесплодными или преждевременно прекращаются, потому что к сопротивлению больной женщины прибавляется сопротивление мужа. Мы стремимся к чему то такому, что в существующих условиях было невыполнимо.
Вместо многих случаев я расскажу лишь один, когда я из врачебных соображений был осужден на роль пострадавшего. Много лет тому назад я приступил к аналитическому лечению молодой девушки, которая из за страха уже долгое время не могла выходить на улицу и оставаться одна дома. Больная постепенно призналась, что ее фантазией завладели случайные свидетельства существования нежных отношений между ее матерью и состоятельным другом дома. Но она была такой неловкой или такой хитрой, что намекнула матери на то, что обсуждалось на аналитических сеансах, причем, изменив свое поведение по отношению к матери, она настаивала на том, чтобы только мать избавляла бы ее от страха оставаться одной, и, когда та хотела уйти из дома, полная страха, преграждала ей дорогу к двери. Мать сама раньше была очень нервной, но несколько лет тому назад вылечилась в гидропатической лечебнице. Заметим к этому, что в той лечебнице она познакомилась с мужчиной, с которым могла вступить в сношения, удовлетворившие ее во всех отношениях. Пораженная бурными требованиями девушки, мать вдруг поняла, что означал страх ее дочери. Она позволила себе заболеть, чтобы сделать мать пленницей и лишить ее свободы передвижения, необходимой для встречи с возлюбленным. Быстро приняв решение, мать покончила с вредным лечением. Девушка была доставлена в лечебницу для нервнобольных и в течение многих лет ее демонстрировали как «несчастную жертву психоанализа». Так же долго из за отрицательного результата лечения этого случая обо мне ходила дурная молва. Я хранил молчание, потому что считал себя связанным долгом врачебной тайны. Много времени спустя я узнал от своего коллеги, который посетил ту лечебницу и видел там девушку, страдавшую агорафобией, что отношения между ее матерью и состоятельным другом дома известны всему городу и пользуются одобрением мужа и отца. Итак, в жертву этой «тайне» было принесено лечение.
В довоенные годы, когда наплыв больных из многих стран сделал меня независимым от милостей или немилостей родного города, я следовал правилу не браться за лечение больного, который не был бы sui juris, [108] независимым от других в своих существенных жизненных отношениях. Не всякий психоаналитик может себе это позволить. Может быть, из моих предостережений против родственников вы сделаете вывод, что в интересах психоанализа больных следует изолировать от их семей, т. е. ограничить эту терапию обитателями лечебниц для нервнобольных. Однако я не могу с вами в этом согласиться; гораздо лучше, если больные — поскольку они не находятся в состоянии тяжелого истощения — остаются во время лечения в тех условиях, в которых им предстоит преодолевать поставленные перед ними задачи. Только родные своим поведением не должны лишать их этого преимущества и вообще не противиться с враждебностью усилиям врача. Но как вы заставите действовать в этом направлении недоступные нам факторы! Вы, конечно, догадываетесь также, насколько шансы на успех лечения определяются социальной средой и уровнем культуры семьи.
Не правда ли, это намечает весьма печальную перспективу усиления действенности психоанализа как терапии, даже если подавляющее большинство наших неудач мы можем объяснить, учитывая мешающие внешние факторы! Тогда сторонники анализа посоветовали нам ответить на собрание неудач составленной нами статистикой успехов. Я и на это не согласился. Я выдвинул довод, что статистика ничего не стоит, если включенные в нее единицы слишком неоднородны, а случаи невротического заболевания, подвергнутые лечению, были действительно неравноценны в самых различных отношениях. Кроме того, рассматриваемый период времени был слишком короток, чтобы судить об окончательном излечении, а о многих случаях вообще нельзя было сообщать. Это касалось лиц, которые скрывали свою болезнь, а также тех, лечение и выздоровление которых тоже должно было оставаться тайной. Но сильнее всего удерживало сознание того, что в делах терапии люди ведут себя крайне иррационально, так что нет никакой надежды добиться от них чего нибудь разумными средствами. Терапевтическое новшество встречается либо с опьяняющим восторгом, например, тогда, когда Кох сделал достоянием общественности свой первый туберкулин против туберкулеза, либо с глубоким недоверием, как это было с действительно полезной прививкой Дженнера, которая по сей день имеет своих непримиримых противников. Против психоанализа имелось явное предубеждение. Если излечивался трудный случай, можно было слышать: это не доказательство, за это время он и сам мог бы выздороветь. И если больная, которая прошла уже четыре цикла удрученности и мании, попала ко мне на лечение во время паузы после меланхолии и три недели спустя у нее опять началась мания, то все члены семьи, а также врач с большим авторитетом, к которому обратились за советом, были убеждены, что новый приступ может быть только следствием сделанной с ней попытки анализа. Против предубеждений ничего нельзя сделать; теперь вы видите это на предубеждениях, которые одна группа воюющих народов проявила против другой. Самое разумное — ждать и предоставить времени обнаружить их состоятельность. В один прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах начинают думать совсем иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали, остается темной тайной.