– Кажется, да.
– Дожили! Даже не знаем, есть у нас выпивка или нет.
Ирина открыла холодильник и достала начатую бутылку коньяка – в ней не хватало граммов сто-сто пятьдесят.
– Ирина, у кого из нас такая дурацкая привычка – ставить коньяк в холодильник? Он что, испортится?
– Стереотип срабатывает. Все, что едят и пьют, должно стоять в холодильнике, несмотря на то, что коньяк нужно пить теплым. Но не греть же его теперь в аппарате для разогрева детских бутылочек?
– Я сейчас в таком состоянии, Ирина, что могу выпить и холодный, и залпом, и даже плохой.
– Из всех перечисленных тобой недостатков наш коньяк обладает только одним – он холодный. Но это поправимо. Я и сама хочу выпить, только как-то забыла за хлопотами, что спиртное существует на свете.
– Напомни себе, – Сиверов налил холодный, а потому практически потерявший аромат коньяк в серебряные рюмки. – Я больше люблю пить из стеклянных, но в серебре быстрее нагреется.
Они сидели друг напротив друга за кухонным столом и грели в руках маленькие серебряные рюмочки.
– Только теперь я понимаю, – произнесла Ирина, – какое это сумасшествие.
– Что? Решиться на рождение ребенка? Если бы ты знала наперед обо всех трудностях, то не отважилась бы? – усмехнулся Сиверов.
– Знала, – вздохнула Ирина, – я знала больше, чем ты подозреваешь, как-никак, второй ребенок, но считала, что у меня больше сил.
– И все же ты счастлива?
– Конечно. От этого счастья недолго и в дурдом попасть. Я только к обеду вспоминаю, что забыла причесаться с утра, а ты хоть бы словом мне напомнил!
Будто не видишь.
Сиверов ухмыльнулся, услышав про сумасшедший дом.
«Знала бы она, что мне предстоит!»
– Я завтра уезжаю по делам, – сказал он, глядя поверх Ирины, пытаясь точно угадать взглядом, где сходятся линии перспективы коридора, если продолжить их за стенку, отделяющую их квартиру от соседней.
– Новость так себе, – призналась Ирина, – а я-то надеялась, это случится чуть позже.
– Мне тоже не хотелось бы попасть в дурдом, – рассмеялся Глеб.
– Значит, туда попаду я.
– Глупости.
– Как посмотреть…
Коньяк нагрелся, серебряные рюмочки сошлись с легким прозрачным звоном.
– Интересно, – сказала вдруг Ирина, – а если опустить в рюмку язык и сидеть долго-долго, коньяк впитается?
– Ты извращенка, – Глеб взял ее за руку и заставил выпить коньяк до дна. – А вот теперь сиди и лови кайф, чувствуй, как тебя отпускает.
– Ну и словечки у тебя с языка слетают, Глеб, – «кайф», «отпускает».
– Есть специфические ощущения, для которых требуются специфические слова, другими не передать их сути.
– Есть более сильные ощущения, почему же их ты не называешь своими словами?
– Потому что – неприлично.
Сиверов и сам допил коньяк, прислушался к себе.
Ноющая боль в виске постепенно уходила, притуплялась. Он почувствовал, что даже немного захмелел.
Обычно Глеб умел сопротивляться действию алкоголя, заранее настраиваясь на то, что спиртное на него не подействует. Но сегодня был не тот случай – ему хотелось ощущать легкое головокружение и разливающуюся по телу теплоту.
Он прикрыл ладонью руку жены и несильно сжал ее пальцы.
– Ты хорошо причесана.
– Но не накрашена, – ответила Ирина.
Не вставая со стула, Сиверов взял коробок спичек, прицелился и бросил его в выключатель. Широкая панель щелкнула, кухня погрузилась в полумрак.
– Смотри-ка, попал!
– Теперь не видно твоего макияжа.
– Но я-то знаю, что его нет.
– Это уже неважно.
Сиверов встал и обнял Ирину. Она закрыла глаза; прислушиваясь к движениям его рук. Он не был настойчив, не был требователен. Провел ладонью по волосам, выждал. Его пальцы скользнули к шее.
– У тебя такие холодные руки…
– Не надо было ставить коньяк в холодильник.
Я грел его в ладонях.
Глеб сжал ладонями виски Ирины и ощутил, как бьется под его руками жилка.
– Последнее время нам некогда было задуматься, остановиться, посмотреть друг другу в глаза, – Сиверов нагнулся, пытаясь взглянуть Ирине в лицо.
Та опустила голову.
– Ты словно чего-то боишься.
– Раньше я боялась, когда ты уходил надолго.
– А теперь?
– Теперь тоже боюсь, но уже не за себя.
– За него?
– Конечно. Только сейчас я поняла, что ты для меня значишь, без тебя я никто.
Глеб хотел ответить ей, что он без нее тоже не мыслит себе жизни, но понял, это прозвучит фальшиво – он самодостаточен, ему не нужна ничья помощь, ничье сочувствие. Вернее, он принимает эти знаки благодарности, но может обойтись и без них.
– Я никогда не думала, что кто-то может быть мне дороже, чем ты.
Если бы такая фраза прозвучала раньше, Сиверов бы подумал другое. Но сейчас он понимал, о ком идет речь – о ребенке.
– Погоди, не надо, – прошептала Ирина.
– Почему?
– Я знаю, сейчас он заплачет, и нужно будет идти успокаивать.
– Ты уверена?
– Да.
Они замерли, прислушиваясь к почти полной тишине, царившей в квартире. Было лишь слышно, как подрагивают стекла в окнах под напором ветра. Ирина держала руку Глеба в своих пальцах и не давала ему двинуться.
Из спальни донесся чуть различимый плач.
– Слышишь?
– Конечно. Ты, как всегда, оказалась права.
– А теперь он не уснет часа три-три с половиной, – Быстрицкая перевела взгляд на циферблат часов, висевших между кухонными шкафчиками. – Значит, утихомирится не раньше двух. А я сама умираю, хочу спать. Боже мой!
– Завтра тебе будет замена, выспишься днем.
– Извини, что так получилось, – Быстрицкая разжала пальцы и резко поднялась из-за стола. Быстрым шагом направилась в спальню, и оттуда зазвучал ее голос:
– Ух ты, маленький мой, заждался, мое солнышко…
Она нежно лепетала глупости, которые говорит любая мать своему ребенку. Дело было не в словах, не в их смысле, а в интонации, с которой они произносились, в чувстве, вложенном в них.
«Почему я не сумел сказать самую простую фразу – я люблю тебя»? Она слышала ее от меня уже много-много раз, но никогда эти слова не теряли новизны. А сегодня я почувствовал, что это прозвучит фальшиво, хотя чувство не ушло".