Тот внезапно сделался серьезным, отставил до половины отпитый стакан и перевел дыхание. Его правая рука, приложенная к сердцу, нервно дернулась.
– Шалит, шалит сердце.
– Вам плохо?
– Нет, это только предвестник, – губы старика дернулись. – Я… – он опустился на топчан рядом с Сиверовым и взял его за пуговицу. – Я смертен, как и вы, молодой человек, и вы. Тома. Что будет, если все мои тайны уйдут вместе со мной?
Повисла тишина. И тут старик захихикал абсолютно сумасшедшим смехом.
– Тогда они навсегда останутся тайнами, да?
«Вот же, принесла его нелегкая, – подумал Сиверов, – так бы еще минут пять поговорил с Томой, допил бы кофе и занялся делом».
Но в пуговицу на куртке Сиверова Скуратович вцепился мертвой хваткой.
– Меня держат здесь несправедливо, – зашептал Скуратович, озираясь по сторонам, особенно внимательно вглядываясь в темноту, заполнившую темный угол ниши, будто подозревал, что там кто-то прячется и подслушивает его бредни.
– Да, в тюрьме и в сумасшедшем доме всегда держат несправедливо, – подыграл ему Глеб.
– Именно! Золотые слова! – Скуратович принялся трясти Глебу руку. – В тюрьме и в сумасшедшем доме.
– Это не сумасшедший дом, – слабо запротестовала Тамара.
– А что же?
– Лечебница.
– Ax, ax, – рассмеялся мелким смехом Скуратович и принялся кланяться налево и направо. – Конечно, вы все это называете лечебницей, точно так же, как и тюремщики называют тюрьму исправительно-трудовым учреждением. От меня хотели избавиться, меня сживают со свету.
– Вот так всегда, – тихо, чтобы Скуратович ее не услышал, проговорила Тамара.
– Знаю, – кивнул ей Сиверов.
– Хотят убить, потому что мне известны тайны. Вот спросите меня, спросите, кем я работал раньше, и кем до сих пор являюсь.., тайно? Но это будет строго между нами… – Скуратович быстро, как это умеют делать только сумасшедшие, обнял за плечи Глеба и Тамару, пригнул их головы к своей, зашипел:
– Я хранитель.
– Знаю, – вставил Глеб, – великий хранитель страшных тайн.
– – Нет, я музейный хранитель.
– А что за тайны в музеях?
– Экспонаты, – выпалил старик свистящим шепотом и вновь завладел стаканом с кофе. Он допил его одним глотком, затем долго тряс над широко открытым ртом, стряхивая на язык последние капли. – Вы знаете такой город – Смоленск?
– Конечно.
– Там есть музей. А в музее хранилище. В хранилище… – Скуратович зажал рот двумя руками, будто не желал выдавать страшную тайну, а Та рвалась наружу.
Затем с усилием глотнул и выдохнул, а на вдохе продолжил, отчего его голос окончательно стал неузнаваемым и каким-то потусторонним. – А там хранятся коллекции, им цены нет. Их вывезли из Германии…
Дюрер, Карпах… – и он принялся сыпать именами немецких художников.
Сиверов, не удержавшись, съязвил:
– И Вагнер.
– Что? – обиделся Скуратович. – Как будто я не знаю, что Вагнер – это композитор! Хотя, был один художник второй половины восемнадцатого века, тоже Рихард Вагнер, пейзажист, но вы наверняка его не знаете.
– Не знаю, – честно признался Сиверов.
– Композитору Вагнеру он и в подметки не годится…
Так вот, я знаю цену полотнам, оказавшимся в Смоленске, я сам их принимал, когда они пришли по железной дороге вместе со всякой рухлядью – буфетами, пианино, кабинетными курантами. Я отбирал их для музея, паковал, составлял каталоги. Представляете, их привозили практически без документов, в описи стояло лишь количество картин. Без авторов, без описания… Если бы я хотел, то повесил бы у себя дома шедевры!
Скуратович тяжело и хрипло дышал. Лицо его, до этого бледное, раскраснелось, он размахивал руками.
– Я мог бы их украсть, но это же достояние, за него заплачено кровью наших солдат!
Скуратович вновь зажал себе рот руками и невнятно замычал. Тамара смотрела на него встревоженно.
– Вам бы лечь спать, – мягко сказал Сиверов, взял старика за руку и попытался поднять его с топчана.
Тот уперся и с мольбой посмотрел на Глеба.
– Еще кофе? – спросил тот.
Скуратович кивнул:
– Если можно…
– Только пообещайте, что потом пойдете спать и успокоитесь, хорошо?
– Я знаю, за что меня хотят убить, – Скуратович не отрываясь смотрел в темный угол, и Глеб понял: он видит там кого-то, существующего только в его воображении, кого-то, кто внушает ему леденящий ужас. – Это все он! Он! – и крючковатый палец старика указал в угол. Затем Скуратович покосился на Глеба и криво усмехнулся:
– Но вы его не видите, да?
– Вижу, – спокойно сказал Глеб.
– Черная перчатка…
Тамара с жалостью смотрела на Василия Антоновича.
– Вам дать капли?
Тот не слышал ее, пребывая в своем, недоступном собеседникам мире:
– Он хотел подменить картины, предлагал мне золотые горы, а потом решил отравить. Немецкая коллекция… Да, он! – речь Скуратовича сделалась совсем невнятной. Он внезапно вскочил и бросился к заплывшему темнотой углу, с остервенением принялся плевать в темноту. – Вот, вот тебе, отравитель, убийца, вор!
– Тише, тише! – зашептала на него Тамара. – Люди спят, вы разбудите.
Скуратович обернулся, схватил приготовленный Сиверовым кофе, прижал стакан к груди.
– Если вы услышите, что меня убили, то знайте, это он!
– Кто он? – поинтересовался Сиверов.
– Он, – сказал Василий Антонович так, словно бы это короткое, из двух букв слово было написано огнем на противоположной стене. Затем еще раз плюнул в угол и вновь превратился в заискивающего старика попрошайку. – Благодарствую, благодарствую, – торопливо говорил он, шаркая ногами и раскланиваясь то с Сиверовым, то с медсестрой. – Благодарствую за кофеек, уважили несносного старика.
– Да уж, – вздохнула Тамара, провожая Скуратовича взглядом. – Страшно иногда становится, когда видишь, во что превращается человек.
– Он и в самом деле работал хранителем в музее? – спросил Сиверов.
– Да, был хранителем музея в Смоленске. Потом поругался с начальством, и его отправили на пенсию.
Может, освободили место для кого-нибудь более молодого. Он продал смоленский дом по совету детей, которые живут в Москве, переехал к ним.
– Ясно, – вздохнул Сиверов.
– Потом дети заметили, что их родитель не в себе.