Сулин сам налил себе из бутылки в кружку вина и залпом, одним дыханием, всю ее выпил. Никого не стыдясь, тщательно вытер ладонью мокрые глаза.
— К тому времени эшелоны уже один за другим начали греметь через станцию Лимож на восток. Хоть немцы, конечно, старались и виду не показать, что им приходит капут, но мы-то знали, что наши уже под Варшавой. И по ихним газеткам научились понимать, как они выравнивают фронт, и французские партизаны, маки, заклеивали по ночам листовками заборы. Отчаянные ребята, эти маки, не хуже наших советских партизан! Ночами только они и хозяиновали во Франции.
— И не попадались? — удивляясь, спросил Демин.
— А как по-твоему? — встречно спросил у него Сулин.
— По-моему, они тех, кто им попадался, редко миловали.
— А чего же спрашиваешь? — рассердился Сулин, и усы у него, приподнимаясь, обнажили беззубые десны. — Лишь бы время засорять… Один за другим эшелоны шли. Из Нормандии, с других мест они снимали технику и войска И все это гнали на советский фронт. Мы с Андреем под брезентом без всякого беспокойства через всю Германию проехали. Часовых всего две души — в голове и в хвосте состава, и, считай, не солдаты, а гражданские люди, фольксштурм — по-русски сказать, ополчение. Кто в очках, а кому офицер должен команду на ухо кричать. Харчами нас Мадлен обоих обеспечила: знала, что у Андрея французской жены не было. Да, благополучно с запада на восток через всю Европу промчались, а в Польше не побереглись.
В пальцах Сулина застрял сибирьковый прут. Он примолк и сердито метнул своими маленькими, как две капельки, глазками в сторону Демина, который вдруг привстал и насторожился, вытягивая голову и вглядываясь по междурядью через плетень в верхний угол своего сада. Навострил обрубленные уши и Пират, но с места не поднялся, а лишь, поглядывая на хозяина, заюлил по земле хвостом, подметая под кустом пыль.
— И охота тебе, Стефан, с ребятишками воевать? — спросил Сулин у Демина. — Виноград еще зеленый, а если он с того старого дерева десяток-два жердёл сорвет, от этого колхоз не обедняет.
— Не в том дело. Из маленького вора потом вырастет большой, — вытягивая голову и продолжая вглядываться, ответил Демин и прикрикнул на собаку: — Пират!
Повинуясь его окрику, Пират встал, всматриваясь по направлению взгляда хозяина умными, узко поставленными глазами, и опять лег на свое место.
— Показалось, что кто-то в тернах зашумел, — сказал Демин. — Они теперь научились из степи, из тернов заходить.
Он сел. В пальцах Сулина опять ожил, зашевелился прут, усыпанный жесткими лепестками. Пахли они так, что щемило сердце.
* * *
— Из-за него, из-за Андрея, и влипли. Сам на себя беду накликал. Дальше на восток осмелел, забывать стал, что не по своей земле едем — надо и остерегаться. Дом почуял. То все время сидели на платформе, под брезентом, как суслики в норе, только ночью и рисковали поглядеть на звезды, а то он и днем стал полегонечку приподымать нашу крышу. Отвернет угол брезента и наблюдает. И с каждым разом норовит пошире отвернуть. Не нравилось мне это. Сперва уговаривал я его, а потом стал ругаться. «Если, говорю, тебе еще не надоело по фашистским лагерям костьми греметь и каждое утро своей кровью умываться, то с меня хватит!» А он оскаляется: «Этому, мосье Поль, больше никогда не бывать, по славянской земле едем. Чуешь, по ночам и полынью в ноздри шибает? Скоро нам тут и высадка, а там своим ходом будем к нашим через фронт добираться». Никакой полыни я там по пути не заметил, это ему так хотелось, чтоб она была, а насчет предстоящей нам скорой высадки он не ошибся. Высадились мы и опомниться не успели. В Польше нам чаще стали встречаться санитарные поезда. Из-за них и наш эшелон на каждом паршивом разъезде держали. А Андрей радовался этому, чисто малое дите. «Это, мосье Поль, все русская работка! Гляди, сколько они ломаных костей с горелым мясом везут в свой фатерланд». Смеется, а глаза у него, как у коршуна, всякую жаль из них плен выпил. «И нам бы, говорит, не опоздать в этой работенке участие принять». На одном разъезде остановился против нашего состава офицерский санитарный эшелон. В зеленых пассажирских вагонах их, офицеров покалеченных, везли, должно быть, не одну сотню. Андрей отвернул брезент и шепчет: «Погляди, Павел, как против нашей платформы какой-то один всю купе занимает. В других, как селедок в бочонке, а он один. Должно быть, важная птица, а и его не пожалели, обработали наши. Как бы не из „катюши“. Забинтованный, как кукла, и глаза на желтом лице не открывает…» В эту секунду раненый офицер открыл глаза и вонзился через стекло прямо к нам под брезент. Мы так и отскочили под танк, и тут наш эшелон тронулся. Едем дальше не очень-то веселые, а я, правду сказать, и совсем духом пал. Взгляд у этого офицера был пронзительный и совсем ясный. Чует мое сердце близкую беду. Андрей меня успокаивает: «Это только видимость, ему „катюша“ все памороки отшибла, ему не до нас. Если у тебя, Павел, еще остались в чемоданчике харчи, давай ужинать и ложиться спать». Залез он под танк и тут же захрапел, а мне не спится — и все. И все время у меня перед глазами этот перебинтованный офицер стоял. А проснулся я оттого, что кто-то мне лицо фонариком щупает и смеется: «Русс, гут морген!»
Демин схватился руками за голову и закачался из стороны в сторону.
— Ай-я-яй, из-за его глупости и ты попал!..
Сулин вдруг возмутился, нос у него побагровел:
— Умные в это время сидели дома по ямам и погребам!
Демин потянулся рукой к карману:
— У меня освобождение было, могу показать. Какие-то раны открылись на ногах.
Сулин остановил его руку своей рукой:
— Я не райвоенком.
В это время Пират, спавший под кустом, подсунув морду под лапу, сам, не дожидаясь окрика хозяина, забеспокоился. Вздернув обрубленные хрящи ушей, он вскочил, обежал вокруг сторожки и, повиливая хвостом, вернулся на свое место.
Сулин, прислушиваясь, посмотрел на Демина:
— Никак, кто шумнул?
Демин довольно улыбнулся.
— Это он инструкцию соблюдает. — Он взглянул на солнце — Но, между прочим, скоро мне Любава должна обед принести.
— Заботливая у тебя жена! — похвалил Сулин.
Демин погладил пальцем один и другой ус:
— По взаимности.
Во второй раз за это время Сулин сам налил себе вина в кружку из бутыли, но отпил только половину и отодвинул кружку в сторону. Из почти исчезнувшего серебристого вороха сибирька он выбрал последние еще пригодные прутья и, замолчав, не поднимая глаз, сосредоточенно занялся ими, связывая последний веник.
Затянувшееся молчание прервал Демин.
— Ну и тогда же его расстреляли, Андрея? — спросил он у Сулина.
— Нет, позже, — не поднимая головы, глуховато, неохотно ответил Сулин. — В горах Норвегии. Туда исключительно отправляли штрафных всех наций. Специально построили большой лагерь в самой середке гор. Мы его между собой так лагерем смерти и называли. Оттуда не возвращались. Были там, кроме наших русских, поляки, сербы, французы и арестованные немецкие коммунисты. Интернационал. Сперва прорубали и мостили мы в горах дорогу, а потом стали возить по ней корабельный лес на станцию. Сосны там, в норвежских горах, растут неподобной вышины и прямые, как свечки. Есть и кедры. Мы орешками с них — махонькие такие семечки — голод замаривали. По этой же дороге гоняли и на расстрел, там на двадцать восьмом километре сверток был на глухую тропу. Если колонну прогнали мимо этого километра — значит, еще живем, а если остановили — все! И убежать оттуда невозможно было — горы. А кто все же пробовал, все равно не мог уйти от собак: на месте рвали. Так их, значит, обучили в Мюнхене, в специальной школе. Там у одного ротенфюрера Карла черная овчарка была с годовалого теленка, с зелеными глазами. Не чистая овчарка, а помесь с каким-то австрийским бульдогом, переродок. Кто из пленных упадет от голода или под бревном, она сейчас же и сигает на него и клыками за горло. За самую трубку. А хозяин подзовет ее после этого и даст грудочку рафинаду. Сам тоже здоровющий был, пудов на семь, и круглолицый, как месяц, а глаза голубые-голубые. Такие, знаете, добрые, хорошие глаза… Да, если партию останавливали у этого проклятого километра, то это уже конец. Конечно, рано или поздно каждому на этом двадцать восьмом километре назначен был поворот, но все же каждый и надеялся, что как-нибудь дотянет до конца войны. Я же, например, дотянул, а он…