Думала ли она, что вот так будет скакать за ним в погоню на его же коне? И выходит, значит, что сперва она сына у него украла, а теперь коня. И на нем же к нему и спешит.
«Ты лети, лети, мой конь», — любил когда-то петь ее отец старую казачью песню. Лети, мой жалкий, мой тпруженька. Твой хозяин и не ждет нас сейчас, он думает, что никто его не станет искать и никому он, кроме этой цыганки Насти, не нужен на земле. А степ я здесь и правда ровные, днем здесь кругом на все стороны видно, а сейчас — одну только эту звездочку, ягори. Могла ли она еще три дня назад представить себе там, в хуторе, что будет вот так, почти телешом, скакать верхом ночью по чужой степи… Если бы ей самой сказал кто-нибудь, она бы засмеялась ему в лицо. И что на его же коне она будет скакать к нему. Ваня и Нюра, посмотрели бы вы сейчас на свою мать… Рубашка сбилась у нее выше колен, и, спасибо, темная ночь от нее же самой прикрывает весь этот срам. А растрепавшиеся волосы так и вьются вокруг головы. И все ради этой рдяной звездочки, этого жаркого цветка, который встречно разрастается, приближаясь к ней из степи.
Ты лети, лети, мой тпруженька. Но он как будто и сам понимает, к кому ее везет, его не надо понукать. По обочинам дороги уносятся назад какие-то деревья, столбы стога. И уже не так стало душно, и вся ночь пропахла одним только молодым сеном. Где-то здесь, в степи, и он пасет свой табун на этом коне. Ты лети, лети…
Самого, должно быть, быстрого и умного выбрал себе из табуна. Конь донской, а хозяин у него цыган. И ничего не нужно ему приказывать, сам понимает, что пора уже сворачивать с большого шляха на проследок, наторенный редкими машинами и подводами по траве, туда, где тонкими колеблющимися стеблями ветвится пламя костра. Знает, где своего хозяина искать. В самую степную глушь она его завезла, хоть кричи. Думала, что там уже никто не станет его искать.
…Ну, а теперь ты уже скачи, пожалуйста, потише, тпруженька — так и не знаю как тебя звать, — а то копыта у тебя как весенний гром. Так и катится по степи. И негде ему задержаться, не за что зацепиться на этой ровени, недаром же здесь выгуливаются табуны. Ни холмика, не говоря уже чтобы какой-нибудь курган. Это тебе не по правому берегу Дона, где они как какие-то большие птицы со смеженными крыльями стоят.
Нет, вот там правее костра, кажется, тоже темнеет и тускло серебрится полынью что-то наподобие курганчика или какого-то бугра. Вот мы, тпруженька, давай к нему и свернем и заедем к ихнему ягори с той стороны. И — чтобы по бездорожью, по мягкой траве. Еще тише иди, умница, а теперь — стой! Привязать тебя тут не за что, но все-таки мы придавим конец твоего повода этим валуном, и смотри ты, стой совсем смирнехонько, не назостряй уши на голос своего хозяина и не вздумай, пожалуйста, ударить копытом или же еще, чего доброго, заржать. Теперь они тут от нас совсем рядом, прямо за курганом, и хозяин твой голос может узнать. Трава тут прямо под тобой, щипли ее сколько хочешь, а я полезу наверх.
— Ты слышал, Будулай, кажется, вроде лошадь проскакала.
— Должно быть, кто из табунщиков едет из поселка, загулял. Да мало ли кто может ехать.
— Но сейчас уже не слышно.
— А то еще бывает, Настя, отобьется от табуна какой-нибудь недоросток и шляется по степи, пока его не найдут.
Сверху, из-за тупой округлой вершины курганчика, хорошо видны и сам костер и весь зыбко очерченный его пламенем круг полусвета-полумглы. Жарко и ярко горит курай, клубки которого ветер нагреб к подножью кургана с той стороны — надо только руку протянуть за черту красновато-синего круга. И Будулай, который, поджав под себя ноги и сгорбившись, как большой беркут, сидит к кургану спиной, так и делает, время от времени протягивая руку в темноту и бросая в огонь косматую траву клубок за клубком.
А Настя во весь рост стоит прямо против него по ту сторону костра и даже не стоит на одном месте, а все время движется, вихляется всем своим тонким телом, как и жаркие стебли пламени этого цыганского ягори. Из-за ее спины поблескивает оправа ее металлического коня, на котором она привезла сюда Будулая.
— Ну, а ту песню, которую всегда пела Галя, ты не забыл, Будулай? Хоть я и была тогда совсем маленькая, а она еще не замужем, я хорошо помню, как вот так же горит як перед вашим большим шатро́, а ты смотришь на нее и улыбаешься, и как она стоит перед тобой и хлопает в ладоши, чтобы раздразнить тебя. А то еще возьмет и вынесет из нашего шатра старый бабушкин бубен, чтобы поскорее тебя раздразнить. Ты всегда любил, Будулай, чтобы она подольше перед тобой погремела бубном, любил на нее посмотреть. Но у меня с собой сейчас бубна нет, я его в наш драмкружок отдала, и придется обойтись без него.
И вдруг грубым гортанным голосом, который так был не похож на ее обычный, она запела.
При этом она не танцевала, а сама же ладошами и подхлопывала себе, извиваясь, как и пламя костра. Но с вершины кургана можно было видеть, как ее широкая индырака, колоколом раздуваясь вокруг ее бедер, временами почти закрывала собой весь огонь и, подсвеченная им снизу, становилась ярко-багровой.
Будулай сидел перед костром с сутуло опущенными плечами, а она все чаще хлопала перед ним в ладоши.
Мягкая молодая полынь на склоне кургана, увлажненная росой, охлаждает разгоряченную грудь, но от ее густого, резкого запаха, ударяющего прямо в ноздри, кружится голова. А может быть, еще и оттого, что так и кружится перед глазами там, внизу, эта индырака, пурпурно вспыхивая над костром… Незнакомая, совсем непонятная песня и чужая, очерченная призрачным кругом этого полукрасного-полусиреневого света жизнь. И он в черте этого круга вместе с ней. А с другой стороны кургана, тоже внизу, похрустывает молодой травой его конь.
Внезапно и это багровое кружение и ее песня оборвались, и уже не грубо гортанным голосом, а своим обычным Настя разочарованно сказала:
— А ты совсем и не смотришь на меня и не слушаешь, Будулай. Ты все время смотришь только на огонь.
— Не обязательно, Настя, смотреть, чтобы слышать. Я эту песню хорошо помню.
Конечно же он ее помнит, как, должно быть, и всю свою прошлую цыганскую жизнь, — и есть ли на земле такая сила, чтобы она смогла выхватить его из круга этих воспоминаний, подобного неверному призрачному кругу полусвета-полутьмы, в котором он сейчас находится вдвоем с нею, лишь изредка протягивая руку за его черту, в темноту, за топливом для костра.
— А еще ты помнишь, какой у цыган был один обычай, Будулай?
— Не знаю, Настя, о каком ты говоришь.
— Если у рома умирала жена, ее младшая сестра должна была пойти за него замуж.
— У цыган, Настя, было много таких диких обычаев.
— Конечно, Будулай.
— И почти все они были против женщин. С женщиной, Настя, не считались. За кого скажут, за того и должна пойти. Даже если он уже почти старик, ну, как я, а она как ты, еще совсем ребенок.
— Я уже не ребенок, Будулай!