— У меня, Никифор Иванович, в одиннадцатой, когда стояли в бурунах, тоже какой-то молодой цыган лошадей ковал. А потом он куда-то исчез.
— Их, Сергей Ильич, тогда почти в каждом полку было по цыгану. Лучше и быстрее их, подлецов, никто не умел коня подковать, — подтвердил Привалов. — А этот Будулай из разведки двенадцатой ка-де мог и через игольное ушко «языка» протащить.
У бывшего комкора Горшкова вдруг вспыхнули выпуклые серые глаза.
— Но если так, то и эта загадочная история с жеребцом короля Михая не могла без его участия обойтись.
Никифор Иванович оживился:
— И увели-то, подлецы, без всяких следов. Как в воду канул. Раньше так только цыгане умели лошадей красть.
— Ну и наших-то, Никифор Иванович, казачков не стоит обижать. Если, бывало, захотят, у самих цыган уведут.
И тут же Горшков повернул голову на голос, донесшийся от самой дальней приставки к составленному подковой из маленьких столиков большому праздничному столу, за которой сидели те, у кого были воинские звания и награды поскромнее.
— Нет, это не он королевского жеребца увел.
— А тебе, Шелухин, откуда это может быть известно? Если не он, то тогда, может быть, ты?
На звук его голоса Шелухин тотчас же встал и привычно вытянулся за своим столиком.
— И не я, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Но я с ним до конца войны в одном разведвзводе служил и хорошо знаю, что он в краже этого жеребца из королевской конюшни участия не принимал. Он только…
— Ты, Шелухин, сядь, — жестом усадил его Горшков. — Я уже сказал, что за этим столом мы все, независимо от званий и остального прочего, равны. Ты, кажется, еще что-то хотел сказать? Не бойся, за давностью времени тебе теперь не придется, как нам с полковником Приваловым, из рук маршала Толбухина штрафной кубок спирта пить.
При этом напоминании Никифор Иванович замотал головой и, давя в себе смех, затряс грудью так, что пришел в движение, зазвенел весь его иконостас орденов и медалей.
Набираясь мужества, Шелухин выпалил одним духом:
— Он, товарищ гвардии генерал-лейтенант, не участвовал, он только помог, когда попросили казаки, перекрасить каким-то цыганским составом этого арабского жеребца в вороного. Чтобы его можно было на Дон переправить.
От хохота, грянувшего вслед за этими словами, теперь уже пришел в движение, всколыхнулся благородный металл боевых наград у всех присутствующих, звон его слился в сплошную музыку. И за нею вряд ли кто-нибудь мог услышать, как бывший водитель Селиванова за своим столиком вполголоса добавил к тому, что только что рассказал своим фронтовым товарищам:
— Я, говорит, как разведчик, советую тебе, Зиновий, этот кинжал всегда в придачу к личному оружию иметь. Его можно незаметно за сапогом носить. От тебя, может быть, больше всего зависит, чтобы Алексей Гордеевич до победы дожил.
Колеса то переваливаются со стороны на сторону, с бугорка на бугорок, то обрываются в яму и опять скребутся наверх. Прямо под головой, под ухом грохочет порожнее ведро, привязанное к грядушке брички. Из-за отворачиваемого ветром угла полога всего лишь одна-единственная красная звездочка виднеется на угрюмом небе.
И, конечно, это Гром толкается мягкой мордой в плечо и, небольно покусывая, выпрашивает добавок к своему пайку сахара, хотя Будулай точно помнит, что, когда он попал в двенадцатую дивизию, у него еще не то что Грома, вообще никакого не было коня. До зачисления в дивизионную разведку ему только чужих лошадей приходилось ковать. А до встречи с Громом и подавно было далеко, совсем далеко. С Громом они познакомились уже на конезаводе.
А вообще-то если порыться в карманах, можно было бы найти для него еще одну глудочку, не жалко. Если б можно было хоть чуточку пошевелить руками, на которых с двух сторон лежит какая-то немыслимая, просто-таки чугунная тяжесть. И на груди тоже. Как будто кто-то на самое сердце наступил каблуком и давит, давит. Сволочи, что же вы делаете, так же нельзя бить человека!
Проклятое ведро совсем не дает спать, а Гром в ожидании сахара горячо и влажно дышит прямо в лицо. Если бы можно было хоть одной рукой пошевелить. Душно, душно… Ваня, скорей открой дверь кузни, впусти ветра!
— Ты ничего, Егор, не слышал?
— Это ветер в лесополосе. Как бы к утру мороза не натянуло.
— А это, должно быть, над нашим клубом свет.
— На дорогу смотри. Сейчас будет мост через овраг.
— Но, может, и над столовой.
— Лучше здесь я сам переведу по мосту лошадей, а потом вернусь за мотоциклом.
Был уже тот послеполуночный час, когда и самые последние из припозднившихся в рейсах машин успели добраться до своих гаражей, а те, у которых не одними сутками исчерпывались путевые листы, давно предусмотрительно стабунились возле постов ГАИ.
Михаилу, когда он, налегая на баранку, удерживал самосвал в разъезженной колее, и не понять было, то ли это перед глазами у него все время было так непроглядно темно, то ли на душе, измученной и потрясенной событиями этой ночи. На всем пути от райцентра домой его настигал изнемогающий, как по мертвому, крик Насти.
— Ни сыночка, ни дочушки не будет у нас, Миша-а! Это я во всем виновата, я!
Но ведь и в самом же деле уже не по живому она так кричала, поворачивая на носилках к Михаилу голову, когда ее уносили санитары:
— Брось меня, брось! Так мне и надо, что позарилась на чужое счастье!! Мало мне было своего.
Нет, это не она, бедная девочка, была во всем виновата, а все тот же проклятый цыган, за которым до этого гонялась она по всей степи. Думала, должно быть, что не догадывался Михаил, зачем она ездила и на могилу к сестре на правый берег Дона. Доездилась. И теперь ее душераздирающий крик всю дорогу сопровождает его по безглазой ночной степи.
Дождь уже не струйками стекал по лицевому стеклу машины, а позвенькивал белыми крупками. Голубые елочки первых снежинок налипали на стекло, а мгновенно обмерзающие на холодном ветру кусты шиповника вспыхивали по обочинам дороги под фарами красными огоньками ягод.
Так на всем обратном пути ни одна встречная машина и не перемигнулась с самосвалом Михаила. Но вот, наконец, и толпа белых домиков, выбежав навстречу из темноты, закружилась, затанцевала в скользящем потоке света. Теперь оставалось только перемахнуть по насыпи через овраг и повернуть направо в новую улочку кирпичных коттеджей, построенных генералом Стрепетовым для молодоженов. Теперь уже машина сама найдет здесь дорогу, как лошадь, почуявшая запах дома.
Но Михаилу уже не под силу будет отогнать самосвал на ночь в гараж. Ничего ему не сделается, если постоит до утра у двора. Отяжелевшая бессонная голова так и падает на руль.
Вдруг голова Михаила вскидывается над баранкой руля, мгновенно трезвея от пронзительного вопля: