Он хватал Подберезского за грудки, тряс.
– Ты что, сволочь, дозу мне жалеешь? Я тебя сколько раз спасал, жизнью своей рисковал, а ты какой-то дряни жалеешь!
– Иваныч, Борис Иванович, приди в себя! Одумайся, одумайся!
– Я все понимаю, все… Я конченый человек, конченый…
Подберезский временами уже был не рад, что не послушал полковника Бахрушина и забрал Комбата из госпиталя. Но, сделав шаг, нельзя отступать, надо идти до конца.
Подберезский попробовал уменьшать дозу. Страдания Комбата были нечеловеческими, он не ел, лишь иногда просил воды. Подберезский предлагал ему водку, предлагал сигареты.
– Нет, Андрей, я этого не хочу, – в минуты просветления, получив укол, шептал Комбат, – мне нужно другое.
Ты понимаешь, Андрей, другое. Эту боль невозможно терпеть, поверь мне, невозможно, она сильнее меня. Но я попробую, – как-то раз вырвалось у Комбата, – я попробую, Андрюха. Привяжи меня и не выпускай. Дай мне наручники, дай.
Подберезский дал наручники, и Рублев приковал себя к толстой трубе парового отопления.
– Я буду кричать, Андрей, буду просить, но ты не давай, не давай мне ничего – ни ключа, ни зелья. Или я сдохну, или я смогу одолеть это все.
Подберезский понимал, что Комбат рискует, что может не выдержать боли. Но он понимал и другое, что это единственный выход в сложившейся ситуации. Другого пути нет, если, конечно, этот путь не приведет Комбата к смерти. Но и то, что маячит впереди, если не воспользоваться этим страшным путем, тоже ведет к смерти, медленной и, возможно, более гнусной и унизительной.
Поэтому Подберезский согласился. Тир располагался в бомбоубежище, Подберезский завел Комбата в самое дальнее помещение, большое, просторное, светлое. И там Комбат приковал себя к толстой чугунной трубе.
– А теперь, Андрей, иди. Иди и не приходи.
– Нет, я буду заглядывать.
– Нет, не приходи. Через три дня откроешь дверь. Ты меня слышишь, Подберезский, через три дня! Если ты найдешь меня живым, значит, я буду жить и дальше. А если нет, то хоть умру не как собака, а как человек.
Подберезский закрывал дверь, тяжелую, толстую, – так, словно бы задвигал, опускал надмогильную плиту.
Слезы текли по его щекам, губы дрожали.
– Иди, иди, Андрей, – слышал он голос Комбата, бивший ему в спину. – Иди… Через три дня.., к двери не подходи. Я тебя прошу, прошу, Андрей, выполни это мое желание.
– Да, да, Иваныч, выполню.
Вот и хорошо.
* * *
Это было самым страшным испытанием для Комбата.
Он остался вновь под землей один и знал, что кричи не кричи, дозу все равно никто не принесет. Если уж Андрюха пообещал, то он не откроет дверь.
«Или выживу, или загнусь», – подумал Комбат.
И вдруг он почувствовал, что наркотическое опьянение приходит само собой уже без наркотика. Это как ярому курильщику может привидеться сигарета, да так ясно, что он ощутит смолистый табачный дым.
«Держись, комбат, держись!» – Рублев посмотрел на кирпичную стену.
И вдруг ему показалось, что кирпичи, как выдвижные ящики письменного стола, выходят из стены один за другим. Он мог вытаскивать их взглядом и задвигать вновь.
«Тебе никто не откроет, никто не выпустит отсюда, кричи не кричи», – как заклинание повторял Комбат.
Кирпичи выдвигались, задвигались, щелкали.
«Держись!»
Комбат поплотнее закрыл глаза, и ему на память пришло ощущение полета, которое он испытывал после введения наркотика.
"Нет, не о том думаешь, – обращался сам к себе Комбат, словно бы к другому человеку. – Не о том ты думаешь, Борис Рублев. Нельзя думать о наркотике, даже если это и приятно. У тебя же были и другие радости в жизни.
Ну вспомни, когда ты был счастлив!"
И он понял, что таких дней в его жизни набралось не так уж много.
«Помнишь, с ребятами ты ездил на рыбалку, а, Комбат?» – и он плотно сжал веки.
Ему вспомнилось рябящая в солнечных сполохах поверхность реки и сачок, которым он пытался подцепить пойманную на крючок большую рыбу. Он подводил ее к берегу минут десять, знал, что большей не удастся поймать никому из ребят, поехавших вместе с ним на рыбалку.
«То-то удивятся, когда увидят, что я поймал!»
Сачок зашел под рыбу, и тут сходство с прошлым закончилось. Тогда рыба была серебристая, в радужных блестках, а тут перед Комбатом в сачке неподвижно лежала большая рыба чисто золотого цвета.
«Хочешь, я исполню три твоих самых заветных желания?»
Каждый из нас когда-нибудь да задумывался, чтобы пожелал он, представься ему такая возможность.
«Хочешь, – говорила рыба, – я оживлю твоих друзей, погибших на войне? Хочешь, я сделаю так, что войны вообще никогда не будет? Хочешь, ты будешь счастлив?»
И тут Комбат неожиданно для себя произнес трижды:
– Дозу! Дозу! Дозу!
В последний раз он уже выкрикнул это короткое страшное слово, и то понеслось над рекой, словно ураганный ветер, поднимая волны.
Рублев открыл глаза, в ужасе глядя на стену. Нет, кирпичи больше не выдвигались из нее, как ящики. Перед ним была нормальная кирпичная стена, основательная, на которой стоит дом.
«И это все, что ты мог бы пожелать? – спросил себя Комбат. – Нет, у меня есть еще желание – поквитаться с врагами. Я буду жить, потому что должен!»
И это слово – «должен» – пересилило в нем, вытерло другое навязчивое слово – «доза». Он нашел его, это заветное слово – «долг».
«Раз должен, значит, буду!»
* * *
Что происходило в подвале бомбоубежища, как мучился Комбат, об этом Подберезский у него потом не спрашивал. Но когда на третий день он открыл дверь, то увидел Рублева, сидящего без движения в углу. Подберезский сделал шаг, сомневаясь, жив ли его командир. Голова Комбата шевельнулась, и Подберезский узнал взгляд: так Рублев смотрел на него после госпиталя, после тяжелого ранения, когда пришел в себя и впервые открыл глаза. Комбат был почти без сил, он даже не мог самостоятельно идти, и Андрей поддерживал его, вел по гулкому коридору, словно Рублев был ранен.
За все это время Комбат похудел килограммов на двадцать, одежда висела на нем, как на спинке стула, его шатало.
– Ничего, Иваныч, ничего, батяня. Вот видишь, ты ее победил.
– Ага, Андрей, победил, – шептал Комбат искусанными в кровь губами. – Я ее, проклятую, победил. Меня так просто не одолеешь, не возьмешь, я еще силен. Сигарету дай.
– Сигарету, Иваныч, ты что!