Да, самостоятельность женщины в двадцатом веке — дело хорошее, но иногда и она имеет свои темные стороны.
Но вот потянулись парижские пассажиры, и вскоре я уже оказалась в объятиях Гастона.
На обратном пути я молчала, слова не могла вымолвить и тряслась как в лихорадке. Охотно уступила место за рулем Гастону, сама же оцепенела в ожидании ужасного. Ведь мы будем опять проезжать мимо проклятого барьера времени, кто знает, что случится. Встревоженный Гастон пытался меня расспрашивать, но я отделывалась нечленораздельным мычанием сквозь судорожно стиснутые зубы. Глазам не поверила, когда мы подъехали нормально к моему дому и Роман, прибывший раньше нас, вышел, чтобы помочь внести багаж Гастона. Какой там багаж, один легкий чемоданчик!
И только тогда я перевела дыхание и разжала зубы.
Хотя уже совсем стемнело, я затащила Гастона в садовую беседку, где нас никто не мог услышать. В моем саду были установлены очень вычурные садовые светильники, освещая дорожки и зелень, которая в их свете казалась красивее, чем была в действительности. Рядом шумел фонтанчик. Хорош в жаркие дни, сейчас, в сентябрьскую ночь, совсем ненужный, но настроение создавал. Не накормив человека, не дав ему умыться с дороги, заволокла в беседку, прихватив с собой лишь бутылку красного вина, неизвестно когда и кем откупоренную, и два бокала. Так не терпелось мне переговорить с любимым!
Обеспокоенный моим странным состоянием, Гастон не стал протестовать и послушно последовал за мной. В беседке сразу же взял у меня из рук бутылку с бокалами и налил мне успокаивающий напиток.
— Дорогая, сядь, успокойся и скажи наконец, что же случилось? Наверное, в последний момент? Ведь перед отъездом я не смог с тобой поговорить, твой телефон молчал.
Близость любимого, романтическое освещение и глоток хорошего вина подействовали, я уже обрела способность говорить по-человечески.
— Две вещи. Во-первых: я жду ребенка. Лишь двух мужчин за всю жизнь видела я в своей постели — мужа и тебя. Как думаешь, чей это ребенок?
Все еще держа бокал вина, Гастон вдруг обессиленно опустился на скамью. Вскочил, опять сел. И повел себя должным образом. Просиял и с возгласом «Великий Боже» сначала упал передо мной на колени, принялся целовать руки, совсем обезумел от радости. Предложил выпить за мать и дитя, снова наполнил бокалы, прибавив во втором тосте еще и отца.
Короче, прошло немало времени, пока можно было заговорить о второй вещи. Да какое значение имеет что-то еще, когда у него будет ребенок? Он так счастлив, что себя не помнит. Давно мечтал о ребенке, любимая женщина и ребенок — что еще человеку надо? А детей он всегда любил, больше даже, чем кошек и собак, честное слово! Мог бы — давно сам себе родил. Первая его жена, оказывается, и слышать не желала о ребенке, а ему уже за тридцать, когда же детей заводить, если не сейчас? Меня он любит до безумия, а теперь и вовсе... слов нет!
Каждая женщина мечтает о таких минутах. И я не была исключением. В отличие от Гастона, я не стала выражать свои чувства к нему в словах, только думала — еще неизвестно кто кого больше любит.
Прошло немало времени, прежде чем Гастон настолько овладел собой, чтобы спросить о второй вещи. Второй вещью был Арман, вся история с ним. И внезапно история эта показалась мне какой-то нереальной, что ли, слишком уж ужасна она была. Все эти покушения на мою жизнь и возможные теперь покушения на жизнь Гастона. Может, не стоит и говорить об этом человеке? Не преувеличиваю ли я грозящую нам опасность?
— Нет, не преувеличиваю, — вслух ответила я себе. — Арман Гийом твердо решил овладеть моим состоянием в качестве единственного родственника, хотя и незаконнорожденного, однако он потомок по прямой линии моего прадеда. Ты знаешь, он неоднократно пытался меня убить. Я подписала завещание, оставив пока все, что у меня есть, церкви, поэтому он изменил планы и, если не ошибаюсь, теперь намылился жениться на мне. Тут у него на пути встал ты. Хотя знай, я не вышла бы за него, даже если бы он был единственным мужчиной на земном шаре...
Тут мое живое воображение представило райский сад, и в нем мы с Арманом, единственные люди на земле. И от меня зависит продолжение рода людского... Какая ответственность!
Врожденная честность заставила меня внести коррективы в сказанное.
— Разве что тогда, — мрачно поправилась я. — Но пришлось бы каждый раз напиваться и на его месте представлять тебя. — И увидев непонимающие глаза любимого, пояснила: — Это я говорю о том случае, если бы мы с Арманом оказались в ролях Адама и Евы и без меня перевелся бы род человеческий, но я расценила бы это как наказание Господне...
Я не договорила, ибо Гастон разразился хохотом. Сквозь смех с трудом проговорил:
— Признаюсь, очень убедительная апокалипсическая картинка! Ты меня убедила. Верю, Арман тебе противен. Видела бы ты себя!
Смех немного разрядил атмосферу и позволил опомниться. Уже спокойнее я докончила:
— Вот мы с Романом и боимся, как бы теперь негодяй не взялся за тебя. А если я рожу, то и ребенка убьет. И так до скончания света станет убивать всех моих мужей и потомков, пока никого не останется.
— Не заводись! — обнял меня Гастон. — Ну что ты опять...
— А куда деваться? — зарыдала я. — Даже если у меня будет шестеро детей, всех со свету сживет, а потом и меня, чтобы унаследовать мое состояние! Это в том случае, если я изменю завещание и оставлю все своим детям и мужу. Ну, перестань улыбаться, это не истерия, к сожалению, я говорю правду. Сколько раз довелось мне видеть в его глазах железное упорство. Такого человека ничто не остановит. И не станет он ждать, пока я рожу шестерых детей, начнет сразу же. Гастон, я боюсь!
Наконец-то Гастон стал серьезным. А может, притворился? Перестал улыбаться, видя, как раздражает меня его улыбка, а ведь мне вредно волноваться. И дитя может родиться нервное.
— Успокойся, любимая, не волнуйся. Я все понял. Поговорю с Романом, что-нибудь придумаем. Кстати, почему мы с тобой забрались в беседку? Разве нельзя было спокойно поговорить в доме?
— Чтобы в доме с чистой совестью могли всем нежданным гостям отвечать — меня нет дома, — простодушно пояснила я и увидела, что опять Гастон с трудом удержался от улыбки. А я раздраженно добавила: — В последнее время просто спасу нет от гостей! Словно сговорились — так и прут один за другим...
И прикусила язык, вспомнив, что перли гости в основном в девятнадцатом веке, теперь же, в конце двадцатого, их стало намного меньше.
Ох, язык мой — враг мой. Хорошо хоть о барьере не проговорилась.
— Ладно, — решила я, — если хочешь, можем вернуться в дом. Главное я тебе уже сказала.
Роман полностью подтвердил мои опасения. Арман и в самом деле следил за его машиной, отцепился лишь распознав Сивинскую, когда та принялась делать в магазине покупки. И уже не успел догнать меня в аэропорту.