«А» и «Б» сидели на трубе. «А» упало, «Б» пропало...
Маша назубок помнила заветы русской классики – «умри, но не давай поцелуя без любви»; но с Антоном уже через минуту стало ясно, что это любовь. Они только вышли из Мухи, как Антон уже прижимал ее к себе.
«Сейчас будет другая жизнь, и навсегда», – только и успела подумать Маша. Антон поцеловал ее, и началась другая жизнь.
Хоть и познакомились как дети в песочнице, а все же за каждым уже был свой мир. Маше хотелось как можно быстрее своим миром поделиться, и родителями, и Бабушкой, и друзьями. Своим, только чуть более интересным.
– У меня два брата и сестра, – поведала Маша.
– Как, вас четверо?! – поразился Антон.
– Ну да, а что ты удивляешься, я из многодетной семьи! – накручивала Маша. – Братья работают в дипломатическом корпусе в... – она на секунду задумалась, – в Китае... а сестра... оперная певица.
– С Китаем у нас, кажется, нет дипломатических отношений, – лениво удивился молодой человек.
Ему были безразличны Машины родственники. Антон больше хотел целоваться. Заталкивал ее в каждый встреченный двор на Фонтанке, а на Фонтанке дворы в каждом доме, по-другому там не бывает...
– Вот, послушай, – вырвалась Маша на минутку у него из рук. – У меня есть стихи про Питер.– А зимой, что ли, не любишь? – подозрительно спросил Антон и насмешливо улыбнулся. – Стихи надо писать как Бродский, а ты пишешь как Агния Барто. Эх ты, идет бычок качается... – Он опять поцеловал Машу. – Знаешь Бродского?
Маша растерянно кивнула. У нее был свой, отдельный от родителей, перепечатанный Бродский, синий томик с тонкими, почти папиросными страницами.
– Мои стихи, между прочим, в «Юности» напечатали, – кинула она пробный камень вранья. – И по радио я стихи читала, в передаче... не помню как называлась... – Машино вранье почти никогда не бывало корыстным, но ей так хотелось, чтобы Антон немедленно, прямо сейчас, в этом пыльном дворе на Фонтанке, понял, какая она необыкновенная. Понял и полюбил ее навсегда невыносимой, невероятной любовью!
За несколько шагов до своего дома Маша резко остановилась и погрустнела:
– Дальше я пойду одна...
– Почему это? – возмутился Антон.
В Машином доме, как везде на Петроградской, был двор, а во дворе укромные уголки и полутемный подъезд. И все это открывало немалые возможности для того, чтобы узнать Машу поближе.
– Понимаешь... – Маша чуть не сказала, что ее братья страшно ревнивы, но вовремя вспомнила, что послала их в Китай. – На втором этаже живет парень, который ужасно в меня влюблен, с самого детства...
– Ну и что? – воинственно подобрался Антон.
– Он инвалид. Без ноги. Без обеих ног. – Машины глаза заволоклись слезами. – Я – единственное, что у него есть... я всегда со всеми прощаюсь здесь, на улице, чтобы его не расстраивать. Ты только представь, он сидит и смотрит в окно...
– Да, тогда конечно, – посерьезнел Антон.
Впоследствии, когда Маша вдруг ощущала, что градус драматичности жизни скучно понизился, она время от времени угощала Антона историей про сестру, которой подлые завистницы интригански подсыпали чихального порошка прямо перед выходом на сцену. Когда выяснилось, что братьев-китайцев и сестры – оперной певицы не существует, Антон уже не очень удивился. Не удивило его и то, что куда-то незаметно исчез, словно растворился, несчастный инвалид. Вместо него на втором этаже, как оказалось, жила добрая услужливая Нина, у которой можно было немножко, урывками побыть одним. Нина оказалась Маше куда полезнее, чем влюбленный инвалид.А тем первым вечером Маша, озадаченная своим поэтическим неуспехом у Антона, в обязательном ежевечернем разговоре приступила к Бобе Любинскому с требованием немедленно, прямо сейчас, сказать ей чистую правду о ее стихах. – Ты меня хвалишь, и я, как дура, всем читаю. А стихи-то, оказывается, ужасные, Агния Барто! Я из-за тебя опозорилась! Придушу, когда увидимся! – угрожающе кричала она в телефон. – Вот эти, послушай строгим ухом.
...Я люблю этот город летом.
Там, за дверью дощатой убогой,
За убогим скользким порогом,
С черной лестницей по соседству
Затерялся кусочек детства...
– Машка, ты умница, – отозвался Боба. – А тот, кому не понравилось, – придурок!
– Нет! Он... я... в общем, мы... – Прикрыв трубку рукой, Маша прошептала еле слышно: – Любим друг друга...
– Давно любите, минут пять – десять? – Боба вздохнул. Он привык к тому, что Маша всегда раскрашивала жизнь в яркие картинки. Но сейчас ему хотелось взять и потрясти ее за шиворот, как котенка.Антон был на несколько лет старше Маши и, конечно, умнее значительно. И вообще, главнее. Учился он, как и Маша, на первом курсе, но ведь Муха тем и отличалась, что в одной группе рядом с мальчиками и девочками, «детьми», учились взрослые, «старички», – после художественных училищ, после армии и просто те, кто поступал в Муху по многу лет.
Антон считался самым интересным среди первокурсников-«старичков» и был Машиным большим счастьем, спортивным призом и военным трофеем, с которым ей незаслуженно повезло.
Про Машу же никто не знал, что дед ее академик, а сама она внучка Берты Семеновны, дочь доктора наук, обожаемая Костей Принцесса, любимая подружка Бобы Любинского, снималась в кино, пишет стихи и учится на искусствоведении. Будущая «ведка». Не творец.
Зато Маша узнала о себе кое-что новое. В их жизни главной красавицей на все времена была Аня. Будто ловкими пальцами чернику с густо усыпанного ягодами кустика, Аня собирала все восхищение. Рядом с ней казалось неуместным упоминать, что Маша, к примеру, хорошенькая, пусть и не такая красавица, как мать. А тут вдруг признали – Маша Раевская красивая. Назначенная красавицей Маша чувствовала себя неловко. «Красивая» было как платье, а внутри платья словно и не она. Маша была Антону благодарна. Ведь она стала красивой только потому, что он ее выбрал.
Первый любовный опыт Маша получила не в чьей-то одолженной на час квартире и не в темном подъезде, а в Мухе, чужом институте, куда она обманом и хитростью попадала на лекции по истории искусств. Лектор показывал слайды и, естественно, выключал свет. В зале-амфитеатре рассмотреть, чем занимаются студенты, за сплошными столами было невозможно. Как только его палец касался выключателя, большинство мгновенно засыпало, и состоянию аудитории позавидовала бы самая ревностная приверженица тихого часа в детском саду.
Однако самая продвинутая часть детсадовской группы в тихий час никогда не спит, а ловко притворяется, предпочитая занятия поинтересней. Некоторые студенты использовали тихий час для любви. Конечно, для любви в полном объеме условий все же не было, но лишь, как сказали бы теперь, для орально-генитальных контактов. Маша и Антон в то время таких слов не знали, они просто любили друг друга как могли.
Маша вовсе не была склонна к прилюдному сексу. Маленькая принцесса, если бы она выросла и очутилась на лекции по истории искусств, конечно, не позволила бы Антону гладить себя в темноте и сама ни за что не стала бы его гладить. Но она так стремилась делать для Антона все, что хотелось ему! И хотя ей бывало неловко и стыдно, она храбрым солдатиком-новобранцем смотрела из ласковых рук своего сутуловатого генерала Антона на осуждающих ее девочек.