— Вам известно о том, что ваша дочь бесследно пропала?
— Я знаю об этом.
— Вы, вероятно, предполагали, что это несчастье может привести к другому несчастью — к ее смерти?
— Да. Вы пришли сказать мне, что она умерла?
— Да.
— Почему?
Она задала мне этот удивительный вопрос тем же тоном, с тем же выражением лица, с прежним хладнокровием. Ничто не изменилось в ней. Она держалась так же невозмутимо, как если б я сказал ей, что в сквере сдохла коза.
— Почему? — повторил я. — Вы спрашиваете, почему я пришел сюда сказать вам о смерти вашей дочери?
— Да. Какое вам дело до меня? Каким образом вы вообще знаете о моей дочери?
— Следующим образом: я встретил ее на дороге в ту ночь, когда она убежала из лечебницы, и помог ей скрыться.
— Вы поступили очень дурно.
— Мне очень жаль, что так говорит ее мать.
— Так говорит ее мать. Откуда вы знаете, что она умерла?
— Пока что я не могу ответить на этот вопрос, но знаю, что ее нет в живых.
— А ответить, откуда вы узнали мой адрес, вы можете?
— Конечно. Я узнал ваш адрес от миссис Клеменс.
— Миссис Клеменс глупая женщина! Это она посоветовала вам приехать сюда?
— Нет.
— В таком случае, я снова вас спрашиваю: почему вы сюда приехали?
Поскольку она настойчиво требовала ответа, я ответил ей самым прямым образом.
— Я приехал, — сказал я, — предполагая, что мать Анны Катерик безусловно желает знать, жива ее дочь или нет.
— Так, так, — сказала миссис Катерик еще более невозмутимо. — Другой причины у вас не было?
Я заколебался. Нелегко было мгновенно найти подходящий ответ на этот вопрос.
— Если другой причины у вас не было, — продолжала она, спокойно снимая свои темно-серые митенки и складывая их, — я могу только поблагодарить вас за визит и сказать, что больше вас не задерживаю. Ваше сообщение было бы более удовлетворительным, если бы вы объяснили, каким образом вы его получили. Во всяком случае, оно может служить мне оправданием для облачения в траур. Как видите, мне не придется делать для этого большие изменения в моем туалете. Когда я сменю митенки, я буду вся в черном.
Она пошарила в кармане своего платья, вынула пару черных митенок, с каменным, суровым лицом надела их, а затем спокойно сложила руки на коленях.
— Итак, всего хорошего, — сказала она.
Ледяное презрение, сквозившее в ее манерах, побудило меня признать, что цель моего визита еще не достигнута.
— Я приехал еще и по другой причине, — сказал я.
— А! Я так и думала, — заметила миссис Катерик.
— Смерть вашей дочери…
— Отчего она умерла?
— От болезни сердца.
— Так. Продолжайте.
— Смерть вашей дочери дала возможность причинить серьезный, страшный ущерб человеку, очень мне близкому, и виновниками этого злодеяния, как мне стало известно, были двое людей. Один из них — сэр Персиваль Глайд.
— Вот как!
Я внимательно смотрел на нее, чтобы увидеть, не вздрогнет ли она при внезапном упоминании его имени. Но ни один мускул в ней не дрогнул. Она смотрела прямо мне в глаза, по-прежнему сурово, недоверчиво и неумолимо.
— Вам, может быть, интересно, — продолжал я, — каким образом смерть вашей дочери могла стать орудием этого злодеяния?
— Нет! — сказала миссис Катерик. — Мне совсем неинтересно. Это ваше дело. Вы интересуетесь моими делами — я не интересуюсь вашими.
— А вы не спросите, почему я говорю об этом в вашем присутствии? — настаивал я.
— Да. Я спрашиваю.
— Я говорю об этом с вами, ибо твердо решил призвать сэра Персиваля к ответу за содеянное им злодеяние.
— Какое мне дело до этого?
— Вы сейчас узнаете. В прошлом сэра Персиваля есть некоторые происшествия, с которыми мне необходимо познакомиться. Вы их знаете, поэтому я пришел к вам.
— О каких происшествиях вы говорите?
— О происшествиях, имевших место до рождения вашей дочери, в Старом Уэлмингаме, когда ваш муж был причетником тамошней приходской церкви.
Барьер непроницаемой сдержанности, который она воздвигала между нами, рухнул. Я увидел, что глаза ее злобно сверкнули, а руки начали беспокойно разглаживать платье на коленях.
— Что вы знаете об этих происшествиях? — спросила она.
— Все, что могла рассказать мне о них миссис Клеменс, — отвечал я.
На мгновение ее холодное, суровое лицо вспыхнуло, руки замерли — казалось, взрыв гнева готов был вывести ее из равновесия. Но нет, она поборола свое растущее раздражение, откинулась на спинку стула, скрестила руки на своей широкой груди и с саркастической улыбкой посмотрела мне в глаза с прежней невозмутимостью.
— А! Теперь я начинаю все понимать, — сказала она. Ее укрощенный гнев проявлялся только в нарочитой насмешливости ее тона. — Вы имеете зуб против сэра Персиваля и хотите отомстить ему с моей помощью. Я должна рассказать вам и то, и это, и все прочее о сэре Персивале и о самой себе, не так ли? Да неужели? Вы суете нос в мои личные дела. Вы думаете, что перед вами женщина с погибшей репутацией, живущая здесь с молчаливого и презрительного согласия окружающих, которая согласится сделать все, что бы вы ни попросили, от страха, что вы можете уронить ее в глазах ее сограждан. Я вижу вас насквозь — вас и ваши расчеты. О да! И меня это смешит. Ха-ха!
Она на минуту умолкла, руки ее напряглись, и она засмеялась про себя — глухо, грубо, злобно.
— Вы не знаете, как я жила здесь и что я здесь делала, мистер как бишь вас? — продолжала она. — Я расскажу вам, прежде чем позвоню и прикажу выгнать вас вон. Я приехала сюда обиженной и униженной — приехала сюда, потеряв свое доброе имя, с твердой решимостью обрести его вновь. Прошли многие годы — и я обрела его. Я всегда держалась как равная с самыми почтенными лицами в городе. Если они и говорят что-либо про меня, они говорят об этом тайно, за моей спиной, они не могут, не смеют говорить об этом открыто. Моя репутация незыблема в этом городе, и вам не удастся ее пошатнуть. Священник здоровается со мной. Ага! Вы на это не рассчитывали, когда ехали сюда? Пойдите в церковь, расспросите обо мне — вам скажут, что у миссис Катерик есть свое место в церкви наравне с другими, и она платит за него аккуратно в положенный день. Пойдите в городскую ратушу. Там лежит петиция — петиция от моих уважаемых сограждан о том, чтобы бродячему цирку было запрещено появляться в нашем городе, дабы не нарушать наши моральные устои. Да! Наши моральные устои. Только сегодня утром я поставила свою подпись под этой петицией. Пойдите в книжную лавку. Там собирали подписку на издание проповедей нашего священника под названием: «В вере спасение мое». Моя фамилия стоит в числе подписавшихся. В церкви во время сбора после проповеди о благотворительности жена доктора положила на тарелку только шиллинг — я положила полкроны. Церковный староста Соуард собирал пожертвования — он поклонился мне. Десять лет назад он сказал Пигруму — аптекарю, что меня следует привязать к телеге и выгнать из города плетью. Ваша мать жива? Разве ее настольная библия лучше моей? Уважают ли ее лавочники и торговцы, как уважают меня? Она всегда жила по своим средствам? Не была мотовкой? Я никогда не брала в долг. Я никогда не была мотовкой. А! Вот идет священник. Смотрите, мистер как-бишь-вас, смотрите сюда!