Он искал Раму-с-Топором.
Поиск стал навязчивой идеей, заслонив от Карны весь мир.
Иногда ему казалось, что мира вообще не существует: только он, Махендра и призрак надежды.
Этот ашрам ты заприметил, едва выйдя из поросшей ююбой ложбины, и едва не кинулся к нему сломя голову. Развалюха, рукотворная жаба врастопырочку, улей с полусферическим перекрытием из плетеных лиан и тебе было ясно, что в середине постройки стоит шест-опора, совершенно необходимый для столь шаткой крыши. Чем— то ашрам напоминал земляной погребальный холм, только южане такие холмы облицовывали камнем, а хижина была всего лишь обмазана глиной.
В предгорьях Восточных Гхат ты не раз встречал подобные жилища. Вблизи деревенек, чьи жители подкармливали аскета милостыней, а в голодное время ушедший от мира питался святым духом и чем придется. Но здесь же селения отсутствовали, здесь бродили разве что редкие охотники, от которых милостыни шиш дождешься, и это был всего-навсего третий ашрам, который попался тебе на склонах Махендры.
В первом лежала иссохшая мумия, улыбаясь тебе с тихой отрешенностью, во втором жил веселый бортник, промышляя медом диких пчел, и на быка среди подвижников бортник походил мало.
Вот он, третий подарок судьбы? издевательство? обманутая надежда?
Ты остановился.
Прислушался.
В глубине ашрама храпела загнанная лошадь.
Этот звук ты, сын Первого Колесничего, не спутал бы ни с чем.
Над головой насмешливо тарахтит трясогузка, разгуливая по ветке бакулы, ей вторит хор цикад и шелест листьев в кронах деревьев, а в ашраме храпит лошадь.
Ты пожал плечами и подошел ближе.
Старое кострище. Зола сухая, слежавшаяся, угли выпирают чирьями с белесым налетом гноя. Наспех ошкуренный чурбачок. Треснутая миска рядом. Порожек хижины. Изнутри тянет кислой вонью — в дворцовых конюшнях пахло не в пример лучше. Впрочем, странствия изрядно поубавили в тебе брезгливости.
— Э-э-э… Есть ли кто?!
Лошадь смолкает, фыркает еле слышно.
Опять храп.
— Дозволено ли будет мне, смиренному, забыв о… забыв о… Тьфу ты, пропасть! Эй, войти можно?! Кто живой, отзовись!
В храп вплетаются стоны: чужое дыхание захлебывается, булькает горлом и снова заводит отчаянные рулады. Крик.
Внезапный, грозный, он заставляет тебя отпрыгнуть и вцепиться в рукоять ножа. Нет, ничего. Обошлось. Бывает.
В ашраме кашляют — долго, гулко, надсадно, словно крик мертвой хваткой палача вырвал кричавшему гортань.
Ты делаешь глубокий вдох и шагаешь через порожек. Пальцы ласкают рукоять.
Вонь едва не сшибает тебя наземь. Нечистоты, грязное тело, пропахшие потом шкуры, копоть — полный букет. Если это обет во имя аскезы… Да ладно, не бывает таких обетов. Небось год подобной смрадной жизни, и Жара накопится валом, впору Вселенную огнем палить. Ты моргаешь, привыкая к полумраку. Ты не замечаешь, не знаешь и знать не можешь, что с твоим появлением в ашраме стало чуть-чуть светлее. Ровно настолько, чтобы суметь видеть. В углу, на ворохе вонючих шкур, лежат святые мощи. Родной брат той, первой мумии. Мощи кашляют, потом стонут. Потом снова кашляют и начинают храпеть.
Страшно. По-лошадиному. — Эй… ты кто?! Храп в ответ.
Ты подходишь вплотную, дыша ртом, и смотришь на умирающего. В том, что эти кожа да кости долго не протянут, нет никаких сомнений. В любую минуту душа
отшельника готова отправиться в райские сферы. Тебе надо идти. Здесь уже ничем помочь нельзя. Ты не лекарь! Ты ничего не смыслишь в хворях! Тебе противна сама мысль, что придется коснуться храпящих мощей, что после наверняка надо будет задержаться и сжечь труп, пробормотав у костра какую-нибудь молитву. Ты не помнишь молитв!
Уходи!
Прочь!
— Ты кто?! Кто ты?! — вдруг вскрикивают мощи, пытаясь сесть. — Ты брахман?! Брахман, да?!
Сесть не удается, и полутруп рушится обратно, в вонь и склизкий мех.
— Брахман я, брахман, — тоскливо вздохнул Карна, почесав в затылке. — Святее некуда. Запакостил ты жилье, дедуля…
И решительно наклонился к мощам.
* * *
Остаток дня Карна провел в трудах праведных.
Вынес больного старика на свежий воздух, потом отыскал коромысло с парой бадеек на плетеных ручках — и отправился к ручью. По счастью, близкому. Беги себе вниз тропиночкой… а обратно беги вверх. С коромыслом на плечах. С полными бадьями. Ой, дедуля, кто ж тебе, доходяге, воду при жизни-то таскал?
Якши лесные?
Ф-фу, вон и ашрам.
Напоить деда перед тем, как заняться стиркой, стоило большого труда. Он вырывался, змеей бился в руках Карны, норовя вялой ладошкой смазать поильца по физиономии, и все время хрипел:
— Ты брахман?! Брахман, да?!
— Брахман, — соглашался Карна, ловя шаловливые ручонки деда. — Чистокровный.
— Врешь! — Дед плевался и решительно не хотел глотать воду. — Ты кшатрий! Ты сукин сын кшатрий! Убью!
— Убьешь, ясное дело. — Миску пришлось наполнять в третий раз, а «сукиного сына» Карна деду простил. — Всех убьешь. И в землю закопаешь. Пей, дурак!
Удивительно: при этих словах дед вдруг обмяк, счастливо ухмыльнулся запавшим ртом и дал себя напоить.
После чего заснул.
Или потерял сознание — кто его разберет?
Обрадованный минутой передышки Карна с золой вымыл шкуры и раскидал вокруг ашрама — сушиться. К сожалению, надвигался вечер, и шкуры не успели высохнуть, их пришлось оставить на ночь, к утру они вновь намокли от ночной росы и окончательно просохли лишь к завтрашнему полудню.
Заскорузнув и треща от прикосновения.
Пришлось долго мять их, отбивать палкой и расчесывать колючей веточкой.
Нож с третьей попытки удалось довольно-таки прочно примотать к выломанному стволу орешника длиной почти в посох. Самодельное копьецо оставляло желать лучшего, но усилия вознаградились сторицей — парень через час завалил лохматого горала, похожего на самца-антилопу с короткими рожками. Печень была незамедлительно отварена и скормлена деду. С превеликим трудом и ежеминутными подтверждениями своего брахманства.
Помогало, но слабо.
Зато на закате старик угомонился. Карна натаскал еще воды про запас, наполнив все имеющиеся в распоряжении емкости, подогрел одну бадейку, раздел старика и тщательно вымыл исхудалое тело. Скелет, обтянутый пергаментной кожей. В чем душа-то держится? Видать, крепко отшельничек жизнь любил, что она его отпускать не хочет! Вон который день небось помирает, под себя ходит — а все живой…
— Ты брахман? — хрипит.