Но ничего. Вечером рохли покажут себя.
Даже крысу опасно загонять в угол.
Презрительно оттопырив губу, мальчик прошествовал мимо козопаса и свернул в проход между баней и ручными мельницами. К отхожему месту, где наконец удалось облегчиться. Оправляя набедренную повязку, мальчик вдруг сообразил, что свинья заткнулась. Проклятый визг. Когда он есть, ты готов собственноручно удавить дрянное животное, а когда его нет... Словно чего-то не хватает. Вернувшись во двор, он сел на скамеечку в боковом портике. Вечер не скоро. Надо чем-то занять день, иначе впору сойти с ума от опостылевшего безделья и дурацких мыслей, рождаемых ожиданием. Надо поговорить с мамой. Возможно, она все-таки согласится... И еще: дедушка. Да, пока не стало жарко, надо обязательно сбегать к деду.
У портика напротив двое хлебоедских лизоблюдов играли в малый коттаб. В пяти локтях от них, прямо на земле, стоял наполненный водой чан, где плавали две пустые мисочки. Лизоблюды по очереди швыряли мелкие камешки, стараясь попасть каждый в свою миску. Мальчик поймал себя на том, что его охватывает малопонятный азарт. Если левая мисочка затонет первой, все будет хорошо. Все получится. Если левая мисочка... Почему именно левая, он не знал. Просто так. Хотя чаще мальчику казалось, что в жизни ничего не бывает просто так.
— Молодой хозяин?
Вопрос выдернул мальчика из сосредоточенности.
— Молодой хозяин? — еще раз повторила папина няня, которую язык не поворачивался назвать старухой. — Молодого хозяина хочет видеть его достопочтенная матушка.
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас. Госпожа басилисса закончила утреннее омовение и велела передать, что хочет видеть своего сына.
Впилась, как клещ. Мальчик был слишком хорошо знаком с приставучестью папиной няни, чтобы упираться или спорить с Эвриклеей. Бывшая рабыня, давно уже вольноотпущенница, она умудрялась даже у хлебоедов вызывать молчаливое уважение. Во всяком случае, гаркнув папиной няне что-нибудь вроде: «Эй, старая! Принеси вина!», нахал неожиданно для себя сбивался на косноязычное мычание, краснел и вскоре начинал полагать, что вино из рук этой мегеры [56] вряд ли пойдет ему на пользу. Некоторые пытались подольститься к Эвриклее мелкими подарками, надеясь таким способом расположить к себе вдовую Пенелопу. Что ж, у каждого свое право на глупости.
Мальчик едва не забыл, что еще минуту назад сам намеревался переговорить с матерью.
— Хорошо. Передай: я уже иду.
— Да, молодой хозяин.
— И перестань наконец звать меня молодым хозяином! — вспылил мальчик. Гнев поднялся откуда-то из ; глубины желудка, где гневу не место; и причин для раздражения не было вовсе, кроме того, что сегодня особенный день, а до вечера уйма времени. — Оставайся ты рабыней, я бы еще понял... Дула [57] ! Какой я тебе хозяин?! Ну скажи на милость: какой?!
Губы папиной няни тронула легкая улыбка, больше похожая на тень:
— О да, я дула. Я стала ей задолго до твоего рождения, молодой хозяин. Знаешь, это были лучшие годы моей жизни... Матушка ждет. Не стоит заставлять ее ждать дольше обычного.
По дороге в гинекей Телемах размышлял о том, что отцу няня постеснялась бы сказать такие слова. Ладно. Проплыли.
Эвриклея шла рядом, грустно улыбаясь. В этом юноше, которому, очевидно, не суждено вырасти по-настоящему, сошлась вся любовь вечной нянюшки. Хорошо, что он мало похож на отца. Это было бы слишком больно. Хорошо, что все-таки похож. В малыше, жемчужиной в раковине, прячется отцовская порода, но глубоко, глубже, чем хотелось бы. Ежедневно видеть, любить и сравнивать, сравнивать... Он думает, все вокруг сдались, неожиданно поняла старая няня. Он так думает с самого начала. Полагает, будто воюет один на один со всем миром, и это делает его еще более уязвимым и еще меньше похожим на отца. Он просто не видит, что у маленькой армии под названием «семья Одиссея» происходит бой за боем. День за днем. Все эти три года. Он ничего не видит, закрыв глаза ладонями предвзятости, и потому обижен на весь свет. Пусть что-нибудь сделает. Пусть сделает хоть что-нибудь. Даже если это будет связано с риском. Даже если будет угрожать его жизни. Няня понимала: узнай хозяйка ее мысли, не миновать скандала. Пусть. Маленькой армии нужно подкрепление, серьезное подкрепление, а не обиженный мальчик, считающий, что настоящую войну ведет он сам. Маленькой армии надо продержаться. День. Неделю.
Вечность.
Рыжий безумец однажды вернется, что бы ни говорили по этому поводу все оракулы мира.
— Утри сопляку нос! — заорал вслед козопас Мелан-фий, ударяя ребром ладони по сгибу локтя. Подождал, оставив на лице щербатую ухмылку. Жаль, не обернулись. И игроки в коттаб, увлеченные сражением, забыли откликнуться дружным гоготом.
Такая хорошая шутка пропала зря.
— Эх! — горестно вскрикнул один из игроков, глядя, как медленно тонет мисочка его соперника. Подставлять лоб под увесистые щелчки — дело не из приятных. Левая мисочка, перегруженная жребиями камешков, шла ко дну чана, словно чья-то судьба, переполнившаяся ожиданием.
%%%
Зеркало из полированного серебра отражало правду, и правда была вполне приемлемой.
Если глядеть сквозь ресницы.
«Надо отослать мальчика к деду. Хотя бы на два дня», — думала Пенелопа, пока рабыня расчесывала гребнем ее густые, до сих пор не тронутые сединой волосы. Рыжие вообще плохо седеют. Вплотную приблизясь к сорокалетнему рубежу, вдова Одиссея-Ушедшего была еще хороша собой. Сказывалась кровь матери, долинной нимфы; вернее, не кровь, а легкая, еле заметная примесь серебристого ихора в жилах. Вполне достаточная, чтобы старость дольше обычного помедлила на пороге, прежде чем войти без стука. Таких женщин — зрелых, опытных-полногрудых, с понимающим материнским прищуром ярко-зеленых глаз — любят неоперившиеся юнцы. Среди стервятников с лихвой хватало подобных птенчиков. Правда, за каждым тенью маячил куда более клювастый-когтистый отец или дядюшка, метящий удачно пристроить родственничка кчужому дому. К чужому делу.
К чужому телу — шутка, подлая тем больше, чем вернее она грозила перестать быть шуткой.
Но птенчикам зачастую было не до теней, более реальных, чем они сами. Кое-кто мечтательно облизывался, воображая себе бурные ночи с вдовой... с бывшей вдовой Одиссея-Хитреца, ныне его, птенчика, покорной и любящей супругой, наверняка знающей кучу всяких бабьих штучек на ложе. Этот кое-кто облизывался, даже заваливая в угол податливую рабыньку. Прикрыв глаза, тешил минутную похоть, представляя в своих объятиях рыжую эпоху. Наверное, стервятника это возбуждало. Наверное, так ему казалось, что он на самом деле, по праву и достоинству, обладает наследством знаменитого героя, а значит, в какой-то степени — самим героем, удовлетворяя