И пояснил:
– Циклопы. В скалах есть дромосы – коридоры богов. Если знать, как звать…
– Ты знаешь? – удивился Мегапент.
– Моя жена знает.
Мегапент кивнул с пониманием:
– Эфиопское колдовство?
– Да, – согласился Персей. – Эфиопское.
Жена недавно родила Персею девочку. Роды шли тяжело, младенец – если верить повитухам – едва не отправил роженицу во мглу Аида. Дитя назвали Горгофоной – Убийцей Горгоны – как знал весь Тиринф, в честь отцовского подвига. Молодая мать, к общему изумлению, оправилась быстро, став еще более нелюдимой. Ее и раньше-то побаивались, стараясь не заговаривать без нужды, а теперь, когда семь вечеров кряду она выходила с супругом на циклопическую стройку, оставив за спиной насмерть испуганный город…
– Брюхорукие, – повторил Мегапент. – У них руки из брюха растут, да?
– Они руками брюхо кормят, – разъяснил Персей. – Свое брюхо своими руками. Любой работник – брюхорукий.
И, помолчав, добавил:
– Хотя ты тоже прав.
«Этого человека, – думал Мегапент, любуясь крепостью-чудовищем, – я очистил от скверны пролитой крови. Его я принял, как хозяин дома принимает изгнанника. Дал приют его детям: сыну Алкею и новорожденной дочери. Этот человек – мой родной племянник. Куда ни глянь, он зависит от меня. Почему же в его присутствии я чувствую себя гостем? Должником? Не защитником, а нуждающимся в защите? И главное – о Зевс Гостеприимец! – почему мне это в радость?!»
Сильный, умный, решительный Мегапент, сын Пройта, всю жизнь прожил в тени отца, который был сильней, умней и решительней. Сейчас, когда отец наконец занял вожделенный тронос в Аргосе, сын боялся признаться самому себе, что, получив титул басилея Тиринфа, легко вернулся на привычное место – в тень. С одним различием: новая тень звалась Персеем.
– Я пошлю гонца к отцу, – сказал он. – Пусть приедет. Здесь есть на что посмотреть…
– Он не приедет.
– Думаешь?
– Он не покидает Аргоса.
– А если гонец скажет ему, что стены возвели циклопы?
– Ты слышал, чтобы Пройт хоть раз выехал за пределы города?
– Наверное, ты прав. Отец так долго мечтал об Аргосе… Ему кажется, что стоит слезть с троноса, и кресло сразу же украдут. Он сильно изменился, став ванактом. Когда я приезжаю к нему, мы почти не видимся. У него дела, заботы, все, что угодно, только не я. Нет, я не жалуюсь…
– Моя мать отплыла с Серифа, – сказал Персей.
– Едет к тебе? Хорошее дело. Мы примем ее с почетом.
– Она следует в Аргос.
– Зачем?
– Хочет видеть твоего отца. Все-таки они были любовниками…
«Он так спокойно говорит об этом, – думал Мегапент, изучая лицо собеседника. – Его мать досталась Зевсу после моего отца – надкушенное яблочко! – и это никого не смущает. Ни Зевса, ни сына Зевса. Они уже старики, и мой отец, и Даная… Сколько ей? Под сорок, не меньше. Моя ровесница. Женщины стареют раньше мужчин. Отцу – за пятьдесят. Что они будут делать, встретившись? Предадутся воспоминаниям? Любви?! Я не в силах представить их на одном ложе. Неужели Даная хочет выйти замуж за моего отца?»
– Потрясающие стены, – сказал он. – Я и не мечтал о такой крепости.
– Это моя плата за очищение, – Персей указал на цитадель. – Себе я возведу такую же. А может, лучше. Ты не обидишься?
– Где ты намерен строиться?
– Северней Аргоса есть хорошее место. Я назову город Микенами.
– Хочешь сесть выше меня? Выше моего отца? – пошутил Мегапент.
– Однажды я посажу там сына.
– А где сядешь сам? Отец даст тебе любой город Арголиды.
– Мне нравится в Тиринфе.
– В Тиринфе, дорогой племянник, сижу я.
– Я знаю, – кивнул Персей. – Я не против.
Суеверный по своим наклонностям – тот же безбожник, только ему не хватает смелости думать о богах то, что он хочет.
Плутарх Херонейский, «О суеверии»
Толпу близ Дирасских ворот они увидели издалека. От пестроты одежд рябило в глазах. Словно ребенок-гигант сыпанул горсть самоцветов – а те возьми, да оживи!
– Нас встречают, – заулыбался в бороду Биант.
Улыбка не сходила с его лица всю дорогу. Поход, по мнению Бианта, закончился редкой удачей. Персей жив, и брат жив, и женщины большей частью живы-здоровы. Ифианасса ему очень приглянулась. Персей слово держит: сказал, даст в жены – значит, даст! Отчего ж не радоваться? То, что они с Мелампом скоро станут басилеями, получив по городу, Бианта волновало мало. Ему и так было хорошо. Он даже песню затянул – жаль, никто не подхватил.
– Вряд ли, – усомнился Кефал.
– Кого ж еще? Нас, точно говорю…
– Никто не знал, когда мы вернемся, – пояснил брату Меламп. – Гонца мы не посылали. Что же они, каждый день нас тут встречают? На всякий случай?
Ходьба стоила целителю больших усилий. Прежняя скользящая походка сгинула без возврата. Ноги превратились в дубовые колоды. Казалось, каждую из них надо брать руками и с натугой переставлять. Возвращение стало для Мелампа пыткой. Дышал он, как собака на жаре, только что язык не вывалил. По лицу градом катился пот, мокрый хитон лип к телу. Тень Мелампа падала наискось, вперед и вправо – как у всех. Она была похожа на груз, тянущий хозяина к земле – лечь, ткнуться лицом в черную прохладу и больше не двигаться.
– Праздник? – предположил Кефал.
– С чего вдруг?
– Свадьба?
Толпа ворочалась на перекрестке – там, где дорога, выходя из ворот, разделялась натрое: на Тегею, Мантинею и Сикион. Визжали дудки, грохотали тимпаны, звенели колокольцы. Люди хлопали в ладоши, а в центре сборища крутилось живое колесо. Юноши в накидках из шкур и перьев, зрелые мужчины в нарядных хламидах – взявшись за руки, они вели хоровод. Лица, фигуры сливались воедино – круженье ярких пятен, радуга, сошедшая с небес на землю. Миг, и вокруг первого хоровода завертелся второй: женщины-аргивянки присоединились к танцорам.
– Эвоэ!
– Слава!
– Эвоэ!
– Слава братьям!
– Что здесь происходит?!
Вопрос Персея пропал втуне, поглощен гомоном тысячеглавого чудища. Но кое-кто, оказывается, имел острый слух.
– Хоровод, уважаемые. В честь примирения божественных братьев.
Когда рядом возник старый знакомый – раб-педагогос – мальчик не заметил. Но, как ни странно, обрадовался. Уж этот все знает! А дедушка заставит его говорить покороче. В честь праздника принарядился даже раб. На нем был новый хитон с зеленой каймой по краю – мало у кого из свободных есть такой. В руке педагогоса, спелая не по сезону, качалась тяжелая кисть винограда. Ягоды рдели на солнце драгоценными камнями.