Мотоеси захрипел, страстно желая проснуться в актерской уборной и получить за это нагоняй от сурового отца.

Нет.

Кошмар длился.

– Я… в Эдо такая маска… деньги нужны были!.. Деньги… де…

Кровавая струйка потянулась из уголка рта.

Нопэрапон больше не было.

Сейчас настала ночь ясности, ясности острой и блестящей, будто нож убийцы.

Нопэрапон больше не было? – ложь!

Была… был.

Только тогда испуганный юноша еще не знал этого.

Не знал и другого: «…деньги нужны были!.. Деньги… де…»

Последним, оборванным смертью словом были не «деньги».

Дети.

3

– Я был борцом сумо. – Сказав это, маленький каппа вдруг словно стал вдвое, втрое больше, отяжелев скользким телом, как если бы не он двумя-тремя часами раньше говорил о братцах, себя же именуя «потомственным каппой». – Я был… я победил на последнем турнире перед великой смутой Гэмпэй.

Мотоеси весь обратился в слух. Выходило, что каппа (если не врет, конечно!) завязывал волосы в узел, подобный листу дерева гингко, еще перед междуусобицей кланов Тайра и Минамото.

Два с половиной века тому назад!

– Когда я понял, что для меня больше не осталось достойных противников, я вызвал на поединок речного каппу. Я был смел и безрассуден; я вызвал – и победил. Это был самый страшный бой в моей жизни, даже страшней той схватки, когда вокруг помоста густо торчали колья с заостренным верхом. Каппа остался лежать со сломанным хребтом, а я ушел, смеясь и харкая кровью. С того дня в каждом противнике мне мерещился мертвый каппа, преследующий самовлюбленного гордеца; с тех пор любой звук для меня слышался плеском речных волн и костяным хрустом. Я поселился у реки, в одиночестве, живя подаянием, не сразу заметив, что становлюсь меньше ростом… но, когда между пальцев у меня выросли перепонки, а нос стал клювом, это я заметил сразу.

Юноша задохнулся от изумления.

Много историй слышал он от отца, от бродячих сказителей, но о перерождении убийцы в убитого…

Вовек не бывало!

– Я стала ученицей Хякумы Ямамбы из ущелья Орлиных Гнезд, что в горах Хиэй. – Старуха задумалась, печально качая головой, подергала себя за редкую прядь на виске, покрытую снегом… нет, пылью, паутиной времени. – Да, правильно, это случилось на пятый год девиза «Мирное правление». За десять лет до того дня, как один борец-сумасброд пошел искать речного каппу. Моя наставница вскоре тяжко заболела, и смерть преступно медлила явиться за ней. Повинуясь просьбе умирающей и собственному понятию о милосердии, я однажды накрыла лицо наставницы старым дзабутоном, уперлась обеими руками и держала, пока дыхание ее не прервалось навсегда.

Мягкая, удивительно грустная улыбка на миг озарила лицо старой женщины; словно та девушка из далекого, почти нереального прошлого выглянула наружу и вновь скрылась в небытии.

– С тех пор Хякума Ямамба – я. Вот уже…

Юноша ждал слов: «Вот уже много, много лет».

Не дождался.

– Вот уже шестое рождение, – закончила старуха.

Слева от Хякумы Ямамбы заворочался молчаливый тэнгу.

– Я зарубил тэнгу в лесу О-Нин, защищая честь своей жены, – отрывисто каркнул он.

Плотно сжал губы, отчего рот его стал похож на застарелый шрам.

И больше не добавил ни слова.

Мотоеси сделал глоток, потом еще – быстро, давясь, пытаясь залить слова, которые жгучей волной подымались из глубин юноши. «Саке одной ночи» было горьким и соленым, как слезы, как кровь, как слова, «саке одной ночи» ничуть не помогало, потому что вокруг царила та самая, одна-единственная ночь, когда правда врет, а ложь спасает.

Ночь прозрения, настоянная на корнях ириса.

– Я убил нопэрапон на сельском кладбище близ холма Трех Криптомерий.

Сказал.

Он все-таки сказал это вслух.

В ответ дрогнули струны цитры в руках слепца, певшего мертвым сказание о их былой гибели; прозвенели, рождая мелодию вступления из «Парчового барабана», создавая вокруг Мотоеси привычный с детства мир, в котором жить было так же трудно, как и в любом другом, но говорить – легче.

Спасибо тебе, мудрый Раскидай-Бубен… спасибо.

– Я убил нопэрапон скорее из страха, чем из мести за мастера Тамуру или праведного гнева. Так получилось. Теперь я стану нопэрапон, да?

– Нет.

Хякума Ямамба вертела в сухих пальцах огрызок бечевки, на которую еще совсем недавно были нанизаны рисовые клецки. Огрызок почему-то казался мертвой змеей: извивался, норовил высвободиться, едва ли не шипел.

– Нет, не станешь. Уже стал.

Юноша машинально ощупал свое лицо.

Нос с легкой горбинкой, гладкие щеки, подбородок с ямочкой… бриться, по счастью, можно редко – борода растет, как рис на камнях… нижняя губа слегка оттопырена…

Старуха рассмеялась, глядя на Мотоеси. Вслед за ней засвистел смешком каппа, хмыкнул тэнгу-молчун, и даже слепой гадатель присоединился к общему веселью – хотя уж он-то никак не мог видеть самое потешное в мире зрелище.

Молодой актер с недоверием сам себя щупает.

Животики надорвешь!

– Но я же… я…

– Ты нопэрапон не снаружи. И хорошо, что так, иначе тебя забили бы палками насмерть, едва ты вернулся бы в труппу после кладбищенской трагедии. Это случается, нечасто, но случается, когда лицо души еще более неоформившееся, чем лицо тела. Ты нопэрапон – изнутри. Ты – зеркало не для чужой внешности, а для чужих порывов и настроений. Ты – пыльное зеркало, с краешка которого насильно стерли рукавом пыль. Ты присваиваешь без желания присвоить; ты отражаешь и искажаешь без желания отразить или исказить; ты отдаешь без желания удержать. Ты – нопэрапон, мой мальчик, и об этом не узнает никто, кроме тебя самого…

– …и нас, – добавил каппа, зачем-то поглаживая темечко, как если бы рассчитывал нащупать там узел борцовской прически.

– …и нас, – согласилась Хякума Ямамба, в чьем скрипучем голосе, словно птица в клетке, мимолетно запела та девушка из ущелья Орлиных Гнезд, что милосердно задушила уходящую наставницу.

Тэнгу просто кивнул.

«И нас… таких, как мы…» – звякнули струны цитры под лаской зрячих пальцев слепца.

– Неправда!

Выкрик Мотоеси встретил лишь тишину.

Тишину, покачивание головами, отведенные в сторону взгляды… выкрик утонул в этом единодушном сочувствии, чтобы мгновением позже вновь вырваться на поверхность уже не выкриком – воплем: