– Неправда! Вы лжете! Вы все лжете! Вы придумали это, чтобы отомстить мне, отомстить страшнее, чем просто убить! Я знаю… знаю…
Нет ответа.
Только река плещет в отдалении.
– Вы лжете! Отец рассказывал мне… да, рассказывал! Священник Квайрие, бывший в миру самураем клана Кикуйи, собственноручно убил пятерых демонов «Сорвиголов» – и счастливо дожил свой век! Странствующий монах Мусо своими молитвами загнал в ад людоеда-йикининки, и потом был известен до конца своих дней как святой паломник! Вы лжете!..
– Монах, священник! – буркнул тэнгу, зябко встопорщив перья. – Я же предупреждал тебя, Ямамба: он ничего сейчас не поймет… он не готов.
Подхватившись на ноги, юноша выдернул из ножен меч, готовый рубить наотмашь, если встретит хоть одну насмешливую улыбку. Но меч застыл в его руке, а ярость растаяла сосулькой на весеннем солнце: на Мотоеси смотрели скорбные лица людей и… бывших людей. Так смотрят старики на неразумного внука, родичи – на члена своей семьи, который минутой раньше вел себя самым постыдным образом, а сейчас еще и усугубляет вину, отказываясь принимать заслуженную кару.
Меч, взвизгнув, упал в ножны.
– Уж лучше бы вы убили меня…
Юноша поклонился по очереди каждому, сидевшему у костра: каппе, тэнгу, слепцу, Хякуме Ямамбе… отдельный поклон предназначался безгласному призраку на границе света и тьмы.
Вскоре его шаги затихли во мраке.
* * *
– Как погулял? – добродушно спросил отец, когда Мотоеси на рассвете, шатаясь от усталости, добрался домой.
Юноша только кивнул невпопад, добрался до циновки и провалился в сон.
До полудня.
«Ты ничего сейчас не поймешь!.. – глумился сон, дуя в уши противным сквознячком. – Ты не готов… ты…»
Больше всего юноша винил себя в одном: он забыл спросить у «Горной ведьмы», куда делись сироты убитой им нопэрапон. Но вернуться к заброшенной хижине, чтобы задать этот вопрос, вернуться хотя бы во сне, в мутной нереальности… нет, он не сумел заставить себя сделать это.
Не смог.
Вечером Мотоеси пал отцу в ноги и попросил благословения стать послушником у первого же бонзы, который на это согласится.
– Садитесь!
Милейший парень Костя Шемет распахнул дверцы своего «Опель-Кадета» и вопросительно посмотрел на нас.
– Эх, прокачу? – спросил я, почувствовав с запоздалым стеснением: язвительности не вышло. Он мне даже в некоторой степени нравился, этот удачливый кр-р-расавчик, умеющий славно поработать и славно отдохнуть, четко знающий, чего он хочет и в каком виде. С такими легко сотрудничать, они надежны и пунктуальны; с такими легко выезжать на пикник – они веселы и остроумны.
С такими легко; гораздо легче, чем, к примеру, со мной.
– Да ладно, садись! – неожиданно перейдя на «ты», друг Шемет смотрел уже на меня одного. Плотно смотрел, в упор, с прищуром. – Подвезу даром. Пить не будете? Голые танцевать не будете при луне? Эх! Прокачу! Одиночка с мотором готов везти!
Последний пункт: такие еще и образованны.
«Ну что ж, воспользуемся гостеприимством, – сказал Остап, усевшись рядом с шофером. – У вас, я вижу, хороший характер…»
Когда мы загрузились в машину, командование взял на себя Ленчик.
– Ко Дворцу бракосочетаний, – велел он, усевшись «рядом с шофером».
При этих словах Ленчик через плечо одарил нас столь многозначительным взглядом, что мы с Димычем, не сговариваясь, кивнули.
Едем, значит, ко Дворцу.
Бракосочетаться.
Выворачивая с Деревянки на проспект Ленина, Шемет (до того он молчал, крутя баранку двумя пальцами) вдруг нервно облизал губы.
– Его надо найти. Ребята, я вчера разговаривал с его женой… его обязательно надо найти!
«Ребята» слушали. На сей раз голос Шемета, бархатный тенор Большого Босса, слегка похрипывал; да и напускная вежливость, более уместная на дипломатическом приеме или при вербовке спецслужбами, куда-то делась. Таким Шемет мне нравился больше… еще больше.
Скоро будет «больше некуда».
Тупик.
– Я… я чувствую себя виноватым перед вашим… перед нашим Монаховым.
От удивления я вообще едва не лишился дара речи: Большой Босс исповедовался!
Ныне отпущаеши!
Камо грядеши… нет, это из другой оперы, хотя и здесь пригодилось бы.
– Да, я неплохо заработал на его выступлении. Но, наверное, если бы я не подтолкнул Монахова, если бы не сыграл на его ущемленном самолюбии… Вы знаете, что его сын лежит в реанимации?
– Знаем, – за всех ответил Димыч.
– Только не подумайте, что здесь сплошной альтруизм и филантропство. Потому что, если вы так подумаете, вы сразу перестанете мне верить. Я прав? Вы и так верите чуть-чуть, вприкуску, а если… Я честно хочу помочь конкретному Владимиру Монахову, где бы он сейчас ни скрывался, и в то же время я честно хочу понять: в чем его секрет? Понять и использовать, не допуская эксцессов вроде гибели Дагласа Деджа. Редкостная, кстати, сволочь был этот Дедж, жадная и подлая сволочь… впрочем, оставим. Это золотое дно, это Курочка Ряба, несущая золотые яйца, если подойти к делу правильно и аккуратно. Это верный кусок хлеба с маслом до конца дней, отпущенных нам. Вы меня понимаете?
– Я в доле? – не удержался я: уж больно явственно возникла в машине незабвенная тень бригадира Калмыка.
Аж свет застит.
– Что? Вы? Ну конечно… Ах да, я понял. Можно сказать и так. Я в доле. Мы все в доле, и мои предложения остаются в силе. Я ведь вас не покупаю, хотя бы потому, что вы не продаетесь; я предлагаю взаимовыгодное сотрудничество. А не продаются чаще всего или круглые идиоты, или пустышки, которых никто не покупает; или умные люди, хорошо знающие себе цену. Ведь так?
– Ведь так. – Я подумал, по вредной буквоедской привычке, что у Шемета слова разошлись со смыслом, как в море корабли. «Знать себе» цену не значит – не продаваться. Если быть буквалистом, это скорее значит – продаться за свою, чаще всего изрядную, цену. И потом радоваться удачному акту купли-продажи.
Если это характеристика умных людей, то я умный.
Наверное.
Или кокетничаю?
– Димыч, я умный? – спросил я у своего соавтора.
– Дурак, – без колебаний ответил Димыч.
– Ну и ты дурак.
– Ну и я дурак.
– И я дурак, – присоединился Ленчик, ворочая на коленях туго набитую сумку.
– Вы знаете, ребята, тогда я тоже дурак. – Костя Шемет лихо объехал лужу посреди трассы и громко, искренне расхохотался.