«Несмотря на всю Вашу заботу и проницательность в наставлении моей дочери, я очень хорошо понимаю, как неохотно она следует Вашим и моим советам. В наши дни нравится только лесть и ирония, а когда, исходя из лучших побуждений, мы обращаемся к нашим молодым людям с серьезными увещеваниями, они обижаются и считают, что их, как всегда, ругают без оснований. Я это вижу на примере своей дочери. Тем не менее я буду продолжать предостерегать ее всякий раз, когда, по Вашему усмотрению, это будет целесообразно, добавляя при этом добрую толику лести, хотя я и не люблю такой стиль. Боюсь, что у меня мало надежды на то, что мне удастся отвлечь мою дочь от праздности».
Вот почему неприятные пилюли советов должны были подслащиваться тонким, очень тонким слоем лести.
Это письмо усилило мою боль, но матушку я любила. В отчаянии с моих губ могли сорваться жалобы, что со мной обращаются, как с ребенком, но мне очень не хватало ее и хотелось быть рядом с ней. Временами меня охватывал настоящий страх, и тогда я действительно казалась себе маленькой девочкой, которая плачет по своей маме. Однажды, подойдя к своему бюро, я обнаружила, что оно открыто, хотя помнила, что закрывала его, когда последний раз была в комнате, поскольку это было одним из тех немногих дел, к которым я всегда относилась с большим вниманием. Кто-то, должно быть, брал ключи из моего кармана, когда я спала!
Я помнила предупреждения матушки о том, что надо сжигать ее письма, и следовала ему неукоснительно. Но поскольку запомнить все, о чем она писала, было трудно, я сохраняла их до тех пор, пока не отвечу на них. Во время сна они находились у меня под подушкой, и иногда ночью я рукой проверяла, на месте ли они.
— Кто-то лазил в мое бюро, — сказала я аббату.
Он улыбнулся:
— Вы, должно быть, забыли закрыть его.
— Нет, я не забыла, не забыла! Клянусь, что не забыла!
Однако он улыбался мне в ответ, не веря. Такая ветреная головка, в которой одни только развлечения! Разве не естественно, что она может позабыть закрыть свою конторку?
Я не могла никому доверить своих мыслей. Я знала, что Мерси и Вермон были моими друзьями, но все, что говорилось мной Вермону, он сообщал Мерси и не мог поступать иначе, поскольку сохранял свое положение благодаря расположению Мерси, а последний передавал это дальше — моей матушке.
Я искала утешения в веселых развлечениях. Артуа всегда был готов принять в них участие. Вместе с ним мы составили маленькую группу и отправились в Марли встречать рассвет. Нас было несколько человек; дофин не сопровождал нас, предпочитая валяться в постели. Это было восхитительное зрелище — солнце, появляющееся из-за горизонта и освещающее Марли! Однако затея была, разумеется, не правильной. Дофина, совершающая прогулки ранним утром! С какой целью? Никто не верил, что они совершаются только для того, чтобы просто полюбоваться восходом солнца.
Я подвергала себя опасности быть замешанной в скандале, не понимая этого, хотя общественное мнение пока продолжало оставаться расположенным ко мне. Я была ребенком, прелестным ребенком, пылким и склонным к приключениям. Однако дофина при муже, которого подозревают в импотенции, должна быть весьма осторожна. Безобидная прогулка в Марли была замечена, и мадам де Ноай указала мне, что такое безрассудное и рискованное приключение повторять больше не следует.
Что делать, чтобы освободиться от скуки? Если бы я могла ездить в Париж, насколько мое существование было бы интересней. В Париже кипела жизнь. Большой город, где происходили балы в театре оперы. Как я страстно хотела танцевать в маске, смешавшись с толпой, чтобы никто не узнал во мне дофину и чтобы на какое-то время освободиться от этих вечных церемоний!
— Ваше появление в Париже должно быть официальным, — сказала мне мадам де Ноай.
— Когда это будет? Когда? — приставала я с настойчивым вопросом.
— Решение об этом должен принять Его Величество.
Я была в отчаянии. Великий город находился так близко, а мне не разрешалось посещать его. До него можно было добраться в карете немногим больше, чем за час. Абсурдно и странно, что мне запрещено туда ездить!
О своем желании я рассказала тетушкам. Они больше не выглядели такими любящими, за исключением Аделаиды, которая хотя бы старалась делать вид. Что касается Виктории и Софи, то они не могли скрыть изменения своего отношения ко мне. Когда я находилась в апартаментах, они украдкой следили за мной. Но последовав рекомендациям Аделаиды в деле с Дюбарри, я проявила глупость и неповиновение.
— Вы не можете поехать в Париж… просто так, — сказала Аделаида. — Это должно быть организовано.
Мой муж сказал, что, по его мнению, я поеду туда, когда придет время. Не мог бы он каким-то образом удовлетворить мое желание? Он всегда готов порадовать меня, когда это в его силах, однако этот вопрос решает не он.
Даже Артуа колебался. Я пришла к выводу, что никто из них не хотел, чтобы я поехала в Париж.
— На этот раз дело идет не об этикете, — пояснил Артуа. — Вы знаете, что дедушка никогда не ездит туда. Он ненавидит Париж, поскольку Париж больше не любит его. Если вы поедете, они будут радостно приветствовать вас, поскольку вы молоды и привлекательны, а приветствовать дедушку они не станут. Нельзя допустить, чтобы дофину приветствовали, а королю наносили оскорбление. Это не вопросы этикета.
Я решила, что спрошу короля сама, поскольку была уверена, что если выбрать удобный момент, то он не сможет мне отказать, так как с тех пор, как я заговорила с мадам Дюбарри и стала менее дружественна с тетушками, он стал относиться ко мне с большей нежностью. Когда я приходила к нему, он всегда тепло обнимал меня и не скупился на комплименты. Я становилась взрослее и все очаровательнее, говорил он. Иногда король приходил завтракать вместе со мной: в этих случаях он любил сам готовить кофе, а это значило больше, чем приготовление одной чашечки кофе — в соответствии с правилами этикета это говорило о том, что он воспринимал меня всем сердцем как одного из членов королевской семьи и что я ему очень нравлюсь.
Иногда я приносила и показывала ему жилет, который вышивала для него.
— Это великолепно, — говорил он. — Хотелось бы знать, когда я буду иметь удовольствие носить его?
— Возможно, лет через пять, папа… или десять, — шутливо отвечала я.
Поэтому, выбрав удобный момент, я сказала ему:
— Папа, вот уже три года, как я стала вашей дочерью и до сих пор не видела вашей столицы. Мне очень хочется поехать в Париж.
Помедлив некоторое время, он сказал:
— Естественно, ты поедешь туда… в свое время.
— Как скоро, папа? Как скоро? Я подошла к нему и, обняв за шею, рассмеялась.
— Тебя это развлекло?
— При условии, что здесь не присутствует мадам Этикет и не видит, что я делаю.
Он тоже рассмеялся. Ему понравилось имя, которое я дала мадам де Ноай, поскольку он сам был большой любитель давать прозвища.