— Вы слишком умны для меня, милорд.
— Увы! Порой я огорчаюсь, понимая, что недостаточно умен.
— Вы говорите загадками — я их не понимаю, милорд... — Принцесса отвесила ему реверанс и хотела уже уйти, но он не собирался отпускать ее.
— Мы с вами здесь одни, так давайте забудем о церемониях.
— Одни? Разве можно уединиться при дворе? Такие люди, как мы с вами, мой адмирал, никогда не смогут остаться одни, ибо за ними всегда следят невидимые глаза, а невидимые уши слушают, что они говорят. Всегда найдутся люди, которые, услышав какую-нибудь вашу — и мою — невинную фразу, поспешат использовать ее против нас.
— Елизавета... прекраснейшая из принцесс... Она вспыхнула. Несмотря на весь свой ум, она была падка на лесть, как и ее царственный отец, но она еще не научилась это скрывать. Теперь когда она заняла приличествующее ей положение при дворе и стала играть в политике страны определенную роль, что ей очень нравилось, она с гораздо большим удовольствием выслушивала слова о своей красоте, чем когда жила в неизвестности и нужде.
Сеймур поспешил закрепить успех:
— Не лишайте меня удовольствия... не лишайте удовольствия любоваться вами.
— Я слышала, как придворные дамы говорили, что глупо принимать комплименты лорда-верховного адмирала всерьез.
— Придворные дамы? — Сеймур пожал плечами. — При чем здесь они? Вы отличаетесь от всех, как солнце от луны.
— Луна, — отпарировала она, — очень красива, а если смотреть на солнце, то можно ослепнуть.
— Когда я смотрю на вас, то чувствую, что сгораю от страсти.
Елизавета звонко рассмеялась:
— Я слышала, вы собираетесь жениться, милорд. Могу я вас поздравить?
— Я бы принял поздравления, если бы мог жениться на одной очень дорогой мне женщине.
— Ну так женитесь. Я слышала, что ни один мужчина при дворе не пользуется таким успехом у женщин, как вы.
— Та, на которой я хотел бы жениться, гораздо выше меня по положению.
Елизавета удивленно подняла брови:
— Я не ослышалась? Неужели лорд-верховный адмирал потерял уверенность в себе?
— Елизавета... моя прекрасная Елизавета...
Она уклонилась от его объятий и бросилась бежать, но на секунду задержалась и обернулась, бросив хитрый кокетливый взгляд на Томаса, словно приглашая и в то же время запрещая ему догонять ее.
Елизавета знала, что за ними могли наблюдать из окон дворца. Как бы она ни обожала флиртовать с этим человеком, который нравился ей больше всех других мужчин, она не хотела потерять свое положение при дворе.
Как и у Сеймура, у нее были свои мечты и честолюбивые планы. Однако мечтам и планам Сеймура было далеко до ее замыслов; они были головокружительными, а оттого и более опасными.
Сеймур бросился было за ней, но Елизавета неожиданно напустила на себя надменный вид.
— Я хочу остаться одна, — холодно произнесла она и покинула сад, отчаянно борясь со своим желанием остаться с Сеймуром, наслаждаться его нежными взглядами и, быть может, ласками, которыми он хотел осыпать ее и которые она не смогла бы отвергнуть.
Елизавета была кокетлива и мечтала о том, чтобы ею все восхищались. Флирт был ее любимым развлечением, но за пристрастием к легкомысленным удовольствиям скрывалось ее неистребимое честолюбие.
Глядя ей вслед, Сеймур был уверен, что эта женщина создана для него.
* * *
Нэн тайком выбралась из Гринвичского дворца. Она с головы до ног укуталась в темную накидку, а под юбку надела несколько теплых нижних юбок, которых на ней не будет, если ей этой ночью удастся целой и невредимой вернуться во дворец.
Она уже не в первый раз совершала подобное путешествие, прихватив с собой еду и теплую одежду, но всякий раз ее глаза наполнялись слезами, когда она представляла себе, какие опасности ожидают ее.
Леди Херберт сказала ей:
— Если тебя схватят, ни в коем случае не выдавай, кто тебя послал.
— Не выдам, миледи.
— Ну, Нэн... крепись... и не теряй мужества.
Они обе прекрасно понимали, что если Нэн схватят, то узнают в ней служанку королевы. Но ни за что па свете, уверяла себя Нэн, она не проговорится, что королева имеет какое-либо отношение к ее действиям.
— Боже, дай мне мужества, — постоянно молилась Нэн.
Слабый отблеск ущербной луны сиял на речной воде, и в тени, отбрасываемой кустами, Нэн увидела ожидавшую ее лодку.
Лодочник произнес условленную фразу:
— Эй, привет! Тебя послала миледи?
— Да, — прошептала Нэн. — Миледи.
Она шагнула в лодку, и та медленно поплыла. Нэн вслушивалась в скрип весел и продолжала молить Бога даровать ей мужество.
Лодочник греб и тихонько напевал себе под нос. Не то чтобы ему очень хотелось петь — он нервничал не меньше, чем Нэн, — но он, как и она, должен был, хотя бы внешне, сохранять спокойствие, чтобы никто не догадался, что королева послала свою служанку навестить одну из самых главных узниц Тауэра.
— Ты готова? — наконец прошептал лодочник.
— Да, я готова.
Она выбралась на скользкий берег; ей показалось, что в тени серых стен, нависавших над ней, царит могильный холод.
Человек из Тауэра уже ждал ее, и она молча пошла за ним. Он отпер дверь, Нэн вошла в Тауэр и поежилась. Ее спутник держал свой фонарь высоко, и она увидела сырые степы и ямы в полу, заполненные грязной речной водой; под ногами у нее шмыгали крысы. Нэн ужасно хотелось закричать, но она крепилась.
— Поторопись, — прошептал человек с фонарем, — ты должна вернуться до того, как здесь пройдет стража.
Он отпер дверь, и Нэн вошла в камеру.
Здесь было очень холодно, но Нэн чуть не стало плохо от спертого воздуха, пахнувшего грязью и гнилью. Прошло несколько секунд, прежде чем ее глаза привыкли к темноте — человек с фонарем закрыл дверь и запер ее на ключ. Когда он вернется — а это будет очень скоро, — она услышит звук поворачиваемого в замке ключа и выйдет отсюда.
Нэн с трудом разглядела фигуру, лежавшую на соломе.
— Госпожа Эскью? — прошептала она.
— Нэн! Это ты?
— Да, госпожа. Я принесла еду и одежду. Это приободрит вас.
— Ты добрая и храбрая женщина, раз приходишь ко мне, — произнесла Анна. — Тебе велели что-нибудь мне передать?
— Только то, что мы делаем для вас все, что можно сделать.
— Спасибо.
Нэн увидела исхудавшее лицо; в темноте оно было похоже на лицо призрака. — Тогда передай от меня, — сказала Анна, — чтобы те, кто посылает тебя, перестали подвергать себя опасности и больше не передавали мне еду и одежду. Мне не страшен голод, мне не страшны холод и неудобства.