— Надо что-то сделать, чтобы спасти ее! — скапала Джейн.
Эдуард вопросительно посмотрел на Елизавету, ибо ее голова всегда была полна разных замыслов. Если можно сделать хоть что-то, Елизавета всегда знает, что именно.
Но она покачала головой:
— Сделать ничего нельзя. И лучше всего вообще помалкивать.
— Но нельзя же позволить, чтобы ее сожгли! — воскликнула Джейн.
— Это не наше дело. Нас даже слушать не станут.
— Но мы можем попросить, чтобы ее помиловали, правда ведь?
— Кого это ты собираешься просить?
— Короля.
— И ты осмелишься обратиться к нему с такой просьбой? А ты, Эдуард, осмелишься?
— Тогда, может быть, лучше обратиться к приближенным короля?
— К кому же? К Гардинеру? Или, может быть, к канцлеру? — с сарказмом спросила принцесса. — Нет, конечно, не к ним.
— Тогда, наверное, к Кранмеру? Ха! Он слишком умен. Он еще не забыл, как совсем недавно сам был на волосок от гибели. Он и пальцем не пошевелит, чтобы спасти Анну. Пусть все идет своим чередом и поскорее забудется. Это и нам совет.
— Но ведь Анна — наша любимая Анна Эскью — умрет!
— Наша безмозглая Анна Эскью, лучше сказать. Она осмелилась встать и заявить, что святой хлеб — вовсе не плоть Иисуса Христа.
— Но ведь мы знаем, что это правда.
— Знаем? — Елизавета широко открыла глаза. — Мы читали об этом, но так ли это на самом деле, не знает никто.
— Но если она верит...
— Говорю тебе, она глупа. А при дворе... да и во всем мире... нет места глупцам, поверь мне.
— Но ведь ты... так же, как и мы...
— Ты сама не знаешь, что говоришь.
— Значит, ты осуждаешь Анну, а с ней и нашу мачеху? Значит, ты на стороне Гардинера?
— Я ни на чьей стороне и никого не осуждаю, — ответила принцесса. — Я... сама по себе.
— Может быть, дядя Томас попросит отца помиловать Анну, — сказал Эдуард. — Он умеет убеждать, и отец любит его. Дядя Томас знает, что надо сделать.
— Это правда, — заявила Елизавета. — Он знает, что надо делать, и он поступит точно так же, как и я.
Она улыбнулась и неожиданно раскраснелась; Джейн поняла, что Елизавета подумала не о несчастной Анне Эскью, а о беспечном Томасе Сеймуре.
Королю было весело. Окруженный придворными, он слушал молодого музыканта — прекрасного юношу, который играл на лютне и пел таким красивым голосом, что мысли короля унеслись далеко. В песне говорилось о любви, о любви же думал и король.
Он решил взять в жены леди Саффолк. Она родит ему сыновей. Он представил себе ее белое тело и волосы, посыпанные светло-желтой пудрой, с помощью которой многие дамы добивались, чтобы их волосы приобрели золотистый отлив. Она была дородной, пышущей здоровьем женщиной.
Ее взгляды говорили ему, что он ей тоже не безразличен. Она нравилась ему еще и потому, что была вдовой Чарльза Брэндона, с которым он был очень дружен. Поэтому-то он так быстро простил Чарльза, когда тот поспешил жениться на его сестре Марии Тюдор после смерти старого Людовика. Вспомнив юность, Генрих усмехнулся, и ему вдруг мучительно захотелось вернуть те дни.
Но он еще не стар — ему всего пятьдесят пять. Разве это старость?
«Нет, — решил он, — разозлившись, я чувствую себя старым, потому что у меня нет жены, которая ублажила бы меня. Почему, — подумал он, — Катарина не может родить мне сына?»
Он знал почему. Бог был недоволен ею. А почему он ею недоволен? Она не распутничала — король был вынужден признать это, — как его прежние жены. Нет, у нее был другой грех — она была еретичка, как и ее подруга Анна Эскью. А эту женщину признали виновной и приговорили к костру. Генрих облизал губы. А разве вина его жены меньше, чем той, которую приговорили, к смерти?
«Но я не хочу, чтобы Катарина умерла такой ужасной смертью, — подумал король. — Я милосерден; по разве это справедливо, чтобы одна умерла в наказание за свои грехи, а другая, не меньше ее согрешившая, оставалась на свободе?»
Ходили неприятные слухи, что герцогиня Саффолкская тоже была замечена в ереси. Он не хотел проверять сейчас эти слухи. Он отказывался в это верить. Просто ее враги, увидев его интерес к ней, решили очернить ее в его глазах. Нет, не надо, думать об этом... пока.
Она была восхитительна, но почему-то не выражала открыто своего восхищения королем. Может, быть, она просто побаивалась такого могущественного любовника и временами пыталась скрыться от него? Возможно. Но он-то знал, что на самом деле ей хотелось остаться!
В старые добрые времена он сделал бы ее своей любовницей. Но когда человек становится старше, одних любовных утех ему уже недостаточно, к тому же гоняться за женщинами уже нет сил. Занятия любовью теперь должны быть более спокойными, при тусклом свете... одной свечи.
Канцлер на его стороне. Король улыбнулся — Райотесли хорошо проявил себя при допросе этой еретички. Он не размяк от того, что перед ним женщина.
Женщина! И он снова представил себе красавицу герцогиню. «Скоро я проверю, хороша ли она в любви», — с удовольствием подумал король.
А вот Анну Эскью язык не повернулся бы назвать женщиной. Слишком худа, да и думает только о книгах, а не о любовных ласках. Женщины не должны быть такими. Нет, Анна Эскью — не женщина.
Он повторил эти слова еще раз, специально для своей совести, ибо был он хитер и проницателен и догадался, какие планы вынашивал канцлер.
«Она — не женщина! Не женщина!» — повторял он, пытаясь успокоить свою совесть.
Она грешила не в одиночку, должны быть и другие. Надо ее допросить, и она сообщит их имена. Тут он вспомнил о герцогине Саффолкской. Нет-нет, это неправда. Он не верил, что она еретичка. Его ведь окружают совсем не дураки, никто из них не осмелится очернить при нем имя невинной дамы.
Но почему нельзя допросить Анну Эскью в Тауэре? Потому что она женщина? Но ведь она не женщина... вернее, не настоящая женщина.
«Если при моем дворе будут обнаружены еретики, — сказал король своей совести, — им не будет пощады. Во имя святой церкви, главой которой я являюсь, им не будет пощады... кем бы они ни были... кем бы они ни были».
Он вспомнил прекрасную герцогиню, которая мечтательно смотрела вдаль, слушая песню о любви. О ком она думала — о любовнике, самом желанном любовнике в образе короля?
Он снова заговорил со своей совестью:
«Я король, и моя голова раскалывается от государственных забот. Я возглавляю великое государство и вижу, как растет в моих руках его могущество. Я мудро строю отношения с другими странами. Я сметаю все преграды на пути Англии. Я использовал императора Карла против хитрого Франциска... и я вижу, как возрастает значение моей страны в мире. Я — король, и в связи с тем, что государственные дела не отпускают меня ни на минуту, я нуждаюсь в любви, которая снимала бы это неимоверное напряжение. Мне нужна любовница».