– Если бы это было возможно! – вздохнула Мария. Он сжал ее локоть.
– Наши несчастья приходят и уходят, так уж устроено природой, – сказал он. – Было время, когда я думал, что уже никогда не вернусь в Англию… но ведь вернулся.
– Ваше Величество, вы всегда были королем… и мужчиной. А я, увы, всего лишь женщина.
– Не говори «всего лишь», дорогая племянница. На мой взгляд, женщины – лучшее из творений нашего Господа Бога. Я не в силах управлять ветрами, Мария, но я буду молиться о них. Хотя молитвы грешника едва ли услышат на небесах. Или нет? Как ты думаешь, может быть, даже грешник вправе надеяться на благословение, если не так часто просит его?
Он пытался развеселить ее, и она всегда любила его за доброту и отзывчивость; но ее грустная улыбка сказала ему, что был только один способ избавить ее от страданий – совершить чудо и освободить от брака с принцем Оранским.
Когда танец закончился, король отвел ее к отцу. Тот с гордостью посмотрел на нее и заключил, что она выглядит превосходно.
– И украшения великолепны, – сказал он. – Они очень идут тебе.
Она покачала головой. Испугавшись ее слез, он тут же добавил:
– Мы с герцогиней наведаемся к тебе в Голландию. Дитя мое, ты ведь уезжаешь не на край света.
– А Анна?.. – начала она.
Анна. При мысли о ней, заболевшей смертельно опасной болезнью, его лицо омрачилось. Отдать одну дочь Вильгельму Оранскому и навсегда лишиться другой – для него это было бы невыносимо.
– И с Анной, – поправился он. – Обещаю, Мария, – при первой же возможности.
Она кивнула.
– Кстати, твоя мачеха передает тебе привет и жалеет, что еще не может вставать с постели. Она хотела проводить тебя, но врачи не разрешили – говорят, роды прошли трудно, нужно набираться сил.
Мария улыбнулась.
– Передай ей, что я очень люблю ее и моего милого братика.
– Он очень слаб, мы боимся за него.
– Я буду молиться за нашего маленького Карла.
– Дочь моя, мы все должны молиться друг за друга. Ведь мы – одна семья, нас многое связывает, даже если находимся в разлуке.
Мария снова кивнула.
– А моя дорогая Анна…
– Она не знает о твоем отъезде. Мы не стали говорить ей, чтобы не расстраивать. Анне сейчас тоже очень тяжело.
– Ох, папа, вокруг так много печального…
– Прошу тебя, доченька, не надо плакать. На нас смотрят, и твои слезы не доставляют удовольствия твоему супругу.
– По-моему, у нас ему ничто не доставляет удовольствия. Яков нахмурился.
– Если он будет плохо относиться к тебе… дай мне знать, доченька.
– И что тогда? – спросила она.
– Я найду способ защитить тебя.
– Почему же ты не нашел этот способ раньше, до моей свадьбы?
– Мария, дорогая, обстоятельства были слишком сильны.
Впоследствии она часто вспоминала эти слова. Обстоятельства были слишком сильны. Когда ей доводилось их слышать, она им не верила и всякий раз думала, что с их помощью люди просто пытаются оправдать свою собственную слабость.
Стрелки часов приближались к восьми – наступала пора покинуть бал, снять атласное платье и драгоценности и готовиться к отъезду.
В ее покоях собрались все, кому предстояло сопровождать ее, многие оживленно переговаривались, путешествие в Голландию им представлялось увлекательным приключением. При мысли о нем даже у Анны Трелони загорались глаза. Леди Инчквин взволнованно ходила по комнате – радовалась еще и тому, что ее определили в свиту принцессы. Юная Джейн Ротт с деловитым видом расспрашивала взрослых о Гааге и голландских обычаях. Анна Вилльерс очень переживала из-за болезни матери и, не в силах ей чем-нибудь помочь, была рада сменить обстановку. В стороне от всех держалась притихшая Елизавета Вилльерс. И куда только подевались ее обычные вызывающие манеры? – недоумевала Мария. Уж не способна ли она на более глубокие чувства, чем казалось прежде? В последнее время Елизавета очень изменилась, и Мария была готова забыть об их детских ссорах.
С нее сняли украшения, помогли переодеться.
Затем все вместе выехали в Грейвсенд.
Отплытие перенесли на следующий день. Затем снова отложили. Мария не раз вспоминала слова короля, у нее даже мелькнула мысль: неужели его молитвы и в самом деле услышаны? На море бушевал шторм, все корабли стояли в гавани. Карл предложил вернуться а Уайтхолл и скоротать время за какими-нибудь развлечениями. Например, поиграть в карты. А что, его племянник подумал о чем-то другом?
Вильгельм злился. На четвертый день его терпение лопнуло, и тогда было велено начинать погрузку.
Поднявшись на палубу, он посмотрел на затянутое тучами хмурое ноябрьское небо.
К нему подошел капитан.
– Ваше Высочество, – сказал он, – море все еще штормит. Лучше подождать хорошей погоды.
Вильгельм даже не повернулся в его сторону.
– Другие корабли выходят из гавани? – спросил он.
– Только рыбацкие шхуны, Ваше Высочество. А у нас на борту…
– Достаточно. Если английские моряки считают, что погода установилась, то мы и подавно не должны оставаться на берегу.
Капитан поклонился и направился к матросам. Вильгельм прошелся по палубе. Ему не терпелось стряхнуть английскую пыль со своих ног и навсегда забыть этот берег… Нет, не навсегда. Только до того времени, когда он сможет вернуться – но не принцем, а королем. Ведь если этот младенец не выживет… а он и в самом деле очень слаб… ну, тогда все перенесенные унижения, все капризы и слезы его жеманной невесты, а теперь уже и супруги, будут стоить награды, полученной за них.
Через несколько часов корабль отчалил. К тому времени шторм уже улегся, ветер дул попутный.
Прошло несколько месяцев с того дня, когда Мария покинула Англию. Новая жизнь уже не казалась ей чуждой и непонятной; порой она даже переставала грустить о родине. Ее сестра поправилась и чуть ли не каждую неделю писала ей; от нее Мария узнала о смерти леди Франциски Вилльерс. Впрочем, гораздо чаще приходили письма от Франциски Эпсли – их Мария читала с особым трепетом.
Она становилась другой; возможно – взрослела, хотя по-прежнему не могла определиться в чувствах к этому угрюмому, замкнутому человеку, так неожиданно ставшему ее мужем. Пожалуй, лишь одно поняла она досконально: от нее он ждет безоговорочного повиновения – и если не получает требуемого, то всегда может сделать так, чтобы она пожалела об этом. Физическую силу он не применял; что она испытала в полной мере, так это его холод, безразличие, а порой и крайнее презрение, которое он умел выражать одной незначительной фразой или искоса брошенным взглядом.