– Потому что ради восстановления папства он готов на все – ничем не гнушается, – язвительно произнес Вильгельм. – Они собираются предъявить народу чужого ребенка, не их сына. И этот ребенок будет католиком.
– Но, Вильгельм… мой отец не способен на такой отвратительный поступок.
– Мария, тебе уже давно пора взглянуть правде в глаза. Она не из приятных, но самообман обойдется дороже. Твой отец – человек, наделенный неисправимыми пороками. Это правда, признай ее – и тебе будет не так тяжело.
Она отвернулась от него. Сейчас ей хотелось плакать.
– Когда я была маленькой, он сделал мне много добра. Он любил меня, Вильгельм.
– Дура, – процедил Вильгельм и вышел из комнаты. Она расплакалась.
Ей не хотелось мириться с раздорами, раздиравшими ее семью, но нельзя было забывать и о том, что это ее отец убил Джемми – мужчину, которого она… которого она так уважала.
Ее отец был католиком. Он хочет выдать чужого ребенка за своего сына – чтобы вернуть Англию в лоно католической церкви.
Его поступку не было оправдания. Он совершил непростительный грех.
Необыкновенная способность Якова навлекать на себя неприятности проявлялась и сейчас. Вся страна внимала слухам о вымышленной беременности его жены – он же издал декларацию о религиозной терпимости, которую велел зачитать во всех церквах и храмах Англии. Против этой декларации выступили семь епископов, и всех их Яков отправил в Тауэр.
В Англии нарастало недовольство. В Корнуолле, епископом которого был Джонатан Трелони, брат высланной из Голландии Анны Трелони, дружно распевали куплеты:
Если Трелони умрет,
Каждый корнуэлец поймет
Две печальные причины
Столь безвременной кончины.
Через неделю после того, как епископов взяли под стражу, во дворце святого Якова родился мальчик. Король и королева приказали служить торжественные молебны.
Вильгельм сохранял спокойствие. Судьба не могла нанести ему более сокрушительного удара, чем известие о рождении этого ребенка, однако его поведение не позволяло сделать такой вывод. Он послал в Англию Цайльштайна – передать поздравления королю и королеве.
Провожая Цайльштайна, Вильгельм пригласил его к себе в кабинет и сказал:
– Надеюсь, ты понимаешь, что мне от тебя нужно?
– Разузнать истинные настроения англичан, Ваше Высочество.
– Выясни, что они говорят о короле и королеве… а также – о принцессе Оранской и обо мне. Узнай, что думают о возможности и обстоятельствах рождения этого мальчика.
Вильгельм с нетерпением ждал его возвращения.
Принцесса Анна писала не без ликования:
«Принц Уэльский болел три или даже четыре дня. У нас кое-кто поговаривает, что мальчик и сейчас очень плох; еще несколько таких дней – и душа принца переселится на небеса».
Когда Мария показала это письмо Вильгельму, он сказал:
– Я сделаю необходимые распоряжения – пусть во всех церквах молятся за принца Уэльского.
Мария склонила голову.
– Ты благороден и великодушен, Вильгельм.
За здоровье этого ребенка она молилась страстно – искренне желала, чтобы он выжил. События последних недель заставили ее со страхом смотреть в будущее.
Она знала, что Вильгельм больше других достоин британской короны. Но ей было бы слишком больно, если бы эта корона досталась ему ценой несчастья ее отца.
Из Англии Цайльштайн вернулся окрыленный добытыми сведениями.
– Ваше Высочество, принц жив и чувствует себя превосходно, но очень многие не верят, что его родители – король и королева. Говорят, роды проходили при загадочных обстоятельствах и что перед самым появлением младенца Мария-Беатрис попросила задернуть шторы над ее кроватью; подозревают, что мальчик к этому времени уже находился где-то рядом с ней. В Англии накаляются страсти, Ваше Высочество.
Вильгельм послал за Марией. Когда она пришла, он сказал, что в подлоге нет никаких сомнений – король и королева обманули своих подданных, и у мальчика, которого называют принцем Уэльским, в жилах нет ни капли королевской крови.
Мария заплакала, сраженная мыслью о злодеянии ее отца, и Вильгельм предпринял неловкую попытку утешить супругу.
– Слезами тут не поможешь, – вздохнул он. – Тебе нужно справиться со своим горем.
– Вильгельм! – воскликнула она. – Без твоей помощи я не смогу справиться с ним!
Он поцеловал ее в щеку.
Поцелуй не выразил его чувств – всего лишь запечатлел их молчаливую сделку.
Слухи обретали реальную силу; не проходило и дня, чтобы из Лондона не прибывал гонец со свежими известиями о растущей непопулярности Якова. Епископов выпустили, но их несвоевременное заключение под стражу многократно увеличило число противников короля и королевы.
Наконец настал тот день, когда Вильгельм пришел к своей супруге. Его лицо выражало сдержанное ликование.
Он сказал:
– Мне прислали приглашение.
Мария промолчала – ждала пояснений, – и его почти никогда не улыбавшиеся губы чуть заметно скривились.
– Денби, Девоншир, Ламли, Шрусбьюри, Сидней, Рассел и епископ Лондонский. Как видишь, семеро самых влиятельных английских политиков нашего времени. Они сообщили мне, что собирают силы для военного похода… и приглашают меня срочно прибыть к ним.
– Поехать в Англию? Но, Вильгельм… Король – мой отец!
– Думаю, ему недолго осталось носить корону.
Она отвернулась, чтобы не видеть его торжествующего лица. Мелькнула мысль: я недостойна быть королевой, я всего лишь женщина.
Она вспомнила, как давным-давно отец сажал ее к себе на колени и, кто бы в это время ни входил в его кабинет, всем хвалился своей сообразительной, смышленой дочуркой. Она почти явственно услышала слова, столько раз звучавшие в детской: «Леди Мария – его любимица». И его голос: «Девочка моя, мы всегда будем любить друг друга».
И вот она стала одной их тех, кто был настроен против него. Вскоре ему предстояло узнать об этом. Сломленный несчастьями, с какими чувствами он воспримет это известие? Скажет ли: «Когда-то я всей душой любил эту неблагодарную дочь»?
Ей захотелось крикнуть: «Он мой отец, я любила его!»
Но, повернувшись, она увидела холодное лицо Вильгельма – его глаза напоминали ей об обещании повиноваться ему.
Мария-Беатрис писала своей падчерице:
«Милая Мария, я не верю в то, что ты теперь заодно со своим супругом, – ты, желавшая людям столько добра и не причинившая зла ни одному из известных мне людей. Я не верю в то, что ты могла бы держать в голове такую мысль, даже если бы речь шла о худшем из отцов, а уж тем более – направлять ее на лучшего, всегда любившего тебя и гордившегося тобой больше, чем всеми остальными своими детьми».