— Вы знаете, — сказала я, — что он верит в то, что обладает особой властью. Он не поверил истории, рассказанной монахом и Кезаей.

— Да, он этому не поверил. И у него есть особая власть. Посмотри на то, что он сделал. Он сам построил мир вокруг себя. Разве мог бы это сделать обычный человек?

— Значит, Кезая солгала?

Матушка Солтер засмеялась своим кудахтающим смехом.

— Во всех нас есть особая власть. Мы должны ее просто найти. Мой отец был дровосеком. По правде говоря, я была седьмым ребенком, моя мать говорила, что и она была седьмым ребенком в семье. Я сказала себе, что во мне есть нечто особенное, и так оно и было. Я изучала растения. Не было цветка, листа или почки, которых бы я не знала. И я их все опробовала, а потом пошла к старухе, которую считали ведьмой, она многому научила меня. Так я и стала колдуньей. Мы все могли бы быть колдунами.

— А Бруно?

— Он — сын моей Кезаи.

— И это правда, что в рождественские ясли его положил монах?

— Правда. Это придумала я. Кезая ждала ребенка. Что стало бы с этим ребенком? Мальчик или девочка, будущий ребенок Кезаи, стал бы слугой или служанкой, не способными ни читать, ни писать. А я всегда знала, как это важно. В этом есть своя сила… То, что написано, может быть прочитано. Но при всей моей мудрости я не умела ни читать, ни писать. И Кезая тоже. А мой правнук должен был уметь. Вот чего я хотела. Монаха не нужно обвинять, Кезаю тоже. Она сделала то, что было естественно для нее, а он не посмел меня ослушаться. Я придумала план, а они его выполнили. Мой правнук, лежащий в рождественских яслях, — и ничего мудрее нельзя было придумать. Если бы не пришел Уинвер, мой правнук стал бы аббатом, мудрым человеком и чудотворцем, потому что во всех нас есть особая сила, но только сначала мы должны узнать о том, что обладаем этой силой, а потом использовать ее.

— Вы подтвердили то, во что я всегда верила. Бруно ненавидит меня за то, что я знаю тайну его рождения.

— Его гордость погубит его. В нем есть величие, но есть и слабость. А если его слабость больше, чем его сила, то он обречен.

— Следует ли мне притворяться, что я верю ему? Была ли я не права, дав ему понять, что знаю истину?

— Нет, — сказала старуха. — Будь верна себе, девочка.

— Должна ли я попытаться заставить его принять правду?

— Если бы он смог сделать это, он был бы спасен. Ибо гордыня его велика. Я хорошо знаю его, хотя видела только раз с тех пор, как он был младенцем. Но Хани рассказывала о нем. Она рассказывала мне все… о вас обоих. Теперь я вот что скажу тебе. Совершенный монахом грех давил на него тяжким грузом. Единственное, что могло дать ему надежду на спасение, — это написать исповедь. Он умел хорошо писать. Он приходил ко мне в лес время от времени, нарушая законы Аббатства, но это были не мои законы, а я должна была думать о своем правнуке. Поэтому я велела Амброузу навещать меня, что он и делал. Он показал мне раны на теле, которые нанес, мучая себя. Показал мне власяницу, которую носил. Его мучил грех. И он написал исповедь и спрятал так, чтобы никто не нашел ее.

— Где эта исповедь?

— Она спрятана в его келье. Найди ее. Сохрани и покажи Бруно. Она послужит тебе доказательством. Скажи ему, что он должен быть верен себе. Он умный и обладает большой силой. Без лжи он сможет возвеличиться еще больше. Если ты поможешь преодолеть ему гордыню, которая погубит его.

— Я поищу эту исповедь, — сказала я, — и если найду ее, то покажу Бруно и передам ему ваши слова. Старуха кивнула.

— Я желаю ему добра, — промолвила она. — Он — моя плоть и кровь. Расскажи ему, что я так и сказала. Расскажи ему, что он может стать великим, если сможет преодолеть свою слабость.

Наш разговор был прерван матушкой, которая ворвалась в комнату и заявила, что я замучила ее больную.

Через несколько дней матушка Солтер умерла. Моя мать посадила на ее могиле цветы и ухаживала за ними.

ИСПОВЕДЬ МОНАХА

Раньше я старалась избегать строения, где располагались кельи монахов. В нем было что-то еще более жуткое, чем во всей остальной необитаемой части Аббатства. Хотя к этому времени часть зданий была снесена, часть перестроена, кельи оставались нетронутыми.

После признания матушки Солтер я стала часто ходить туда. Я хотела найти исповедь, которую, по словам старухи, там спрятал Амброуз. Если бы мне удалось найти рукопись и показать ее Бруно, ему пришлось бы посмотреть правде в лицо. И так же, как и матушка Солтер, я понимала, что, пока он не примет эту правду, я не смогу уважать его.

«Было ли это правдой?» — спрашивала я себя. Как трудно понять, что движет человеком! Желала ли я сказать: «Смотри, я права»? Или же я действительно желала помочь ему?

Если же он признает то, что он родился таким же, как и другие, постарается ли он после этого развеять миф о себе? Захочет ли он построить свою жизнь на твердом основании правды?

Я не знала, так как не понимала ни Бруно, ни своих чувств к нему. Я была околдована историей о его чудесном появлении на свет. В брак я вступила восторженной девушкой, но он не принес мне счастья, за исключением того, что подарил мне Кэтрин.

Какими бы не были мои мотивы, что-то побуждало меня искать исповедь, которую, по словам матушки Солтер, оставил Амброуз.

Поднимаясь по каменной винтовой лестнице с перилами из толстого каната, я думала о монахах, которые в течение двухсот лет спускались по этим каменным ступеням, и мне пришло в голову, что многие из них, должно быть, оставили что-то после себя.

Наверху лестницы находились площадка и длинных узкий коридор, по обеим сторонам коридора располагались кельи. Каждая из них имела дверь с решеткой, через которую всегда можно было заглянуть в келью.

Большинство келий пустовали, хотя в некоторых оставались топчаны, они не нужны были вандалам, грабившим Аббатство. Все кельи были одинаковыми, во всех узкие щели без стекла, прорезанные в толстых стенах вместо окон. Зимой здесь должно было быть жутко холодно. Пол в кельях вымощен плитами, стены выложены из камня. Никакого уюта, но монахи и не искали его.

Я слышала кое-что от Клемента и Юджина о жизни в Аббатстве. Я знала о часах, которые они обязаны были проводить в келье в покаянии, о том, что в любое время аббат мог молча пройти по коридору и заглянуть сквозь решетку, чтобы увидеть, что происходит внутри.

— Мы не знали, когда за нами следят, — рассказывал Юджин. Я знала кое-что об их обетах, о длительных периодах, когда монахи обязаны были целыми днями соблюдать молчание. О том, что им не разрешалось дотрагиваться друг до друга, о том, что они должны были работать, совершать обряды и молиться с равным рвением. Странная жизнь, особенно для таких людей, как Клемент, Юджин и, конечно, Амброуз, который не один раз высвобождался от ее гнета.

Я могла представить страдания этого человека, его стремление разобраться в своей душе, страстные мольбы к Богу с просьбой наставить его, пытки, через которые он, должно быть, прошел в своей келье.