Вчера, двенадцатого июня тысяча шестьсот тридцать девятого года, был наш семнадцатый день рождения — мой и Берсабы. Удачно получилось, что это случилось в июне, под знаком Близнецов, поскольку мы с нею двойняшки. В нашей семье дни рождения всегда становились радостным событием. Это, конечно, заслуга матушки. Есть в нашем роду женщины, которые просто созданы для того, чтобы быть матерями, и она — одна из них. Не думаю, что это относится ко мне, и уверена, что не относится к Берсабе. Но, возможно, я и ошибаюсь, поскольку эти качества могут обнаруживаться лишь тогда, когда у женщины появляется ребенок; а уж в том, насколько сильно можно ошибаться, я уже успела убедиться, и это, пожалуй, наименее приятное следствие взросления. Как-то я сказала Берсабе, что всякий раз в наш день рождения мать благодарит Бога за то, что он подарил ей нас, на что Берсаба ответила, что мать делает это каждый день. Моя мать, Тамсин Лэндор, была замужем пять лет до того, как появился на свет наш брат Фенимор, и прошло еще семь лет, прежде чем она дала жизнь нам — ее дочерям. Я полагаю, что она в свое время мечтала о большой семье, но если спросить ее об этом сейчас, она ответит, что получила все, чего хотела; она из тех людей, которые умеют примирять существующую реальность со своими былыми мечтами, и я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что это — редкий дар.
Наш праздник прошел как обычно. Июнь — чудесный месяц для дня рождения, потому что большую его часть можно провести на свежем воздухе. Если была хорошая погода, мы выезжали в луга и там угощались холодной птицей и кушаньем, которое мы называли «Западный торт», — пирожными с фруктами по сезону (в нашем случае с клубникой), со взбитыми сливками или кремом сверху — ни с чем не сравнимое лакомство. Конечно, случалось, что праздник приходился на непогожий день, и тогда, конечно, соседи, пришедшие в гости, приглашались в дом, где мы играли в жмурки или искали спрятанную туфлю, а потом, переодевшись, разыгрывали шарады или те пьесы, которые видели в рождественские праздники в исполнении странствующих актеров.
Какой бы ни была погода, мы с нетерпением ожидали дня рождения, и я всегда говорила Берсабе, что если уж у нас один праздник на двоих, то его нужно отмечать особенно торжественно.
В этот день погода была прекрасной, мы поехали в луга, и к нам присоединилась молодежь из Кролл-мэнора и Трент-парка. Мы играли в мяч, в кайлес, где нужно сбивать кегли битой или мячом, а потом в прятки, причем Берсабу никак не могли найти и уже стали беспокоиться, поскольку наша матушка всегда боялась, что с нами что-нибудь случится. Мы искали Берсабу целый час, и, наконец, сестра сжалилась над нами. Узнав о том, как тревожилась мать, она расстроилась, но я, так хорошо знавшая ее, подозревала, что внутренне она была удовлетворена. Берсаба, по всей видимости, часто желала удостовериться в том, что мы нуждаемся в ней.
Все вместе мы отправились домой, в Тристан Прайори, и там продолжали игры и застолье. Лишь перед наступлением темноты явились слуги из Кролл-мэнора и Трент-парка, чтобы проводить наших гостей домой. Мы решили, что на этом торжества завершились. Но оказалось, что это не так.
К нам в комнату зашла мать. Мы с Берсабой жили вместе, и иногда мне приходило в голову, что раз мы уже подросли, нам неплохо бы иметь отдельные спальни (в Тристан Прайори было множество комнат), но я ждала, что первой поднимет вопрос об этом Берсаба, а она, видимо, ждала инициативы от меня, и все шло по-прежнему.
Мать была настроена весьма серьезно. Она села в большое резное кресло, в котором мы с Берсабой в детстве устраивали возню. Это было чудесное кресло с ручками в виде грифонов, мы всегда чувствовали себя более уверенно, сидя в нем, и потому каждая из нас старалась первой занять любимое место. Теперь в кресло села мать, устремив на нас добрый взгляд, который я тогда считала совершенно естественным и о котором позже вспоминала с грустью.
— Семнадцать лет, — сказала она, — это поворотный пункт. Понимаете, вы больше не дети…
Берсаба сидела, не шелохнувшись, сложив руки на коленях. Она была тихоней. Вряд ли это можно было сказать обо мне. Я часто удивлялась тому, что люди путали нас. Хотя внешне мы выглядели одинаково, внутренне мы были настолько разными, что это должно было ощущаться.
— В следующем году, — продолжала мать, — вам исполнится восемнадцать лет. День рождения мы будем отмечать по-другому. Он будет более взрослым и игр, как сегодня, уже не будет.
— Я полагаю, мы устроим бал, — сказала я, не в силах скрыть свое волнение, поскольку танцевать я любила и умела.
— Да, и там будет много новых людей. Я разговаривала об этом с вашим отцом, когда он приезжал домой в последний раз, и он согласился со мной.
Я лениво размышляла над тем, были ли случаи когда они в чем-то не соглашались друг с другом, и решила, что подобное невозможно.
— Но это произойдет только через год, — произнесла она таким тоном, словно была рада этой отсрочке. — Есть еще кое-что. В нашей семье существует традиция: женщина, хозяйка дома, ведет дневник. Это весьма необычный документ, поскольку ведется он непрерывно со времени, когда это начала делать ваша прапрабабушка Дамаск Фарланд. По этим дневникам можно проследить историю нашей семьи. Теперь, когда вы подросли, вы можете прочесть дневник Дамаск и вашей прабабки Кэтрин. Вам это будет интересно.
— А твой дневник и дневник бабушки Линнет? — спросила Берсаба.
— Их читать еще рано.
— Какая жалость! — воскликнула я, а Берсаба задумчиво и печально сказала:
— Если люди будут знать, что написанное ими могут прочитать окружающие, они не напишут правду… всю правду.
Мать кивнула и улыбнулась Берсабе. У Берсабы была мудрость, которой недоставало мне. Я говорила все, что приходило мне в голову, все подряд, не очень размышляя над тем, что говорю. Берсаба всегда тщательно обдумывала свои слова.
— Да почему же не напишут? — настаивала я. — Что толку вести дневник, если не пишешь в нем правду?
— Некоторые люди видят правду такой, какой хотят ее видеть, — сказала Берсаба.
— Так какая же это правда?
— Для них это правда, поскольку они верят в нее, но если они пишут для того, чтобы это читали другие, которые участвовали в описанных событиях, то могут записать версию, удобную для этих людей.
— В этом есть доля истины, — согласилась мать, — так что твои записи должны храниться в тайне. Так должно быть. Только через многие годы они становятся достоянием семьи.
— Когда мы умрем… — сказала я с трепетом, но идея захватила меня. Я представляла грядущие поколения, читающие описание моей жизни. Оставалось надеяться, что это будет достойный рассказ.
Мать продолжала:
— Теперь, когда вы стали почти взрослыми, я хочу, чтобы вы сами начали вести такие записи. Завтра я принесу вам дневники и запирающиеся шкатулки, в которых вы будете их хранить. Это будет ваша и только ваша собственность.