— Говорите на английском! — Лэндеру пришлось повторить это дважды, прежде чем его услышали. — Кто это?
— Я не совсем уверена, — тяжело переводя дух, произнесла Далиа.
— А я уверен! — Фазиль, массируя переносицу, пытался взять себя в руки. — Это один еврейский ублюдок, трус, способный только на то, чтобы убивать по ночам. Он убивает направо и налево — женщин, детей, всех без разбору — ему все равно! Этот грязный еврей застрелил нашего командира, многих других и чуть не убил Далию.
Фазиль машинально провел пальцами по шраму на щеке, оставленному ему на память о бейрутском налете.
Главным мотивом Лэндера, побудившим его связаться с террористами, была ненависть, но ненависть эта зародилась в отравленном телесными и душевными муками мозгу — мозгу безумца. Лэндер не пытался определить, в чем разница, но подсознательно чувствовал, что с Фазилем дело обстоит иначе. Американца окатило столь мощной волной звериной ярости, что ему даже стало не по себе.
— Надеюсь, он не выживет, — сказал Лэндер.
— О да! — ответил Фазиль. — Он умрет.
Время приближалось к полуночи. Кабаков проснулся всего несколько часов назад. Госпиталь постепенно угомонился; из-за дверей доносились только шуршание одежды персонала, скрип подошв по вощеным полам да изредка старческие стоны больного из соседней палаты и его шамкающее «Господи Иисусе».
Лежа без сна и прислушиваясь к затихающим шумам. Кабаков, как не раз бывало прежде, погрузился в размышления о жизни. Больница почти во всех попавших в нее людях пробуждает воспоминания о детских несчастьях, неконтролируемую жалость к себе и желание плакать.
Кабаков не оценивал людей с точки зрения их храбрости или трусости, он вообще был бихевиористом [8] . Он полагал, что некоторые из множества достоинств, которые приписывались ему в его послужном списке, не существуют в принципе. Правда, подчиненные испытывали перед своим командиром нечто вроде благоговейного трепета, но это не служило для него источником гордости, а лишь помогало ими руководить. Слишком многие из них умирали на глазах у Кабакова.
Он знал, что такое мужество. Он мог бы определить это качество как способность делать, не рассуждая, то, что необходимо. Однако ключевым в этом определении являлось слово «необходимость», а отнюдь не «безрассудство». Кабаков знавал двух-трех человек, не ведавших страха. Все они были психопатами. Страх можно контролировать, его можно подавлять — в этом секрет хорошего солдата.
Майор рассмеялся бы в лицо тому, кто назвал бы его идеалистом, однако чувствовал в глубине душе тяготение к Богу. Прагматик во взглядах на человеческое поведение, Кабаков все-таки подспудно считался с божественным началом.
Он не был религиозен в обыденном понимании, был несведущ в иудейских обрядах и ритуалах, но всю жизнь помнил, что он еврей, и верил в Израиль. Свою работу Кабаков выполнял на совесть, а Шабат и Кашрут предоставлял талмудистам.
Кожа под бинтами на груди мучительно зудела. Кабаков эмпирически обнаружил, что, легонько ерзая, может облегчить свои страдания. Лучше было бы почесаться, но трение тоже помогало. Этот молокосос, доктор как-бишь-его, не удержался-таки от расспросов про его старые шрамы. Кабаков внутренне развеселился, вспомнив, как покоробило Мошевского любопытство доктора. Мошевский отбил у бедолаги охоту спрашивать, сурово ответив, что Кабаков был профессиональным мотогонщиком. Ложь была слишком явной — не настолько юн и неопытен этот эскулап, чтобы не отличить раны, заработанные при падении с мотоцикла, от огнестрельных и осколочных, которые Кабаков получил в бою за Мильту Пасс в 1956, за сирийские блиндажи близ Рафида в 1967 и в других, менее традиционных местах сражений, например, когда удавалось разворошить гнездо арабских террористов, — будь то на крыше отеля в Триполи или в критских доках, где пули превращали доски в сплошную щепу.
Нетактичный вопрос доктора пустил Кабакова по волнам воспоминаний, и он задумался о Рэйчел. Он вспоминал, лежа в темноте, как у них все началось.
* * *
9 июня 1967 года. Кабаков с Мошевским лежат на носилках перед полевым госпиталем в Галилее. Ветер со свистом задувает песок под брезент, и рев моторов заглушает стоны раненых. Военный хирург, как ибис, высоко задирая ноги, перешагивает через кучи соломы, используемые вместо коек, и занимается страшным делом сортировки раненых — на тех, кем стоит заниматься, и тех, кому уже вряд ли поможешь. Кабакова и Мошевского, попавших под ураганный огонь на Сирийских высотах, внесли внутрь шатра, ярко освещенного операционными лампами и аварийными фонарями. Игла вошла в тело, и от нее по мышцам стало растекаться онемение. Над Кабаковым склонились закрытые масками лица. С любопытством чужака косясь по сторонам, он слегка удивился, заметив, что рука, потянувшаяся за свежей парой стерильных перчаток, была женской. Врач-психотерапевт Рэйчел Боумен, постоянно проживающая при Синайском госпитале в Нью-Йорке, добровольно отправилась на войну работать полевым хирургом. Она извлекла пулю, застрявшую в ключице Кабакова.
Он набирался сил в одном из госпиталей Тель-Авива, когда Рэйчел пришла в его палату с послеоперационным обходом. Доктор Боумен оказалась привлекательной женщиной лет двадцати шести, с собранными в пучок темно-рыжими волосами. С самого начала обхода Кабаков не отводил от нее глаз. Ее сопровождали пожилой штатский врач и медсестра.
Медсестра откинула простыню. Доктор Боумен, не заговорив с пациентом, занялась его раной, надавливая пальцами на кожу вокруг нее. Потом рану осмотрел другой врач.
— Прекрасная работа, коллега, — похвалил он.
— Благодарю вас, доктор, но мне доверяют только простые случаи.
— Так это вы меня штопали? — спросил Кабаков.
Она посмотрела на него чуть смущенно, словно сейчас только его заметила.
— Да.
— У вас американский акцент.
— Я американка.
— Спасибо, что приехали к нам.
Неловкая пауза, блеск зрачков. Рэйчел покраснела.
— Спасибо, что вы дышите, — ответила она и вышла из палаты. На лице Кабакова отразилось недоумение.
— Ну, чего уставился, чудак-человек, — проворчал старик-врач. — Тебе понравилось бы, если бы тебя поблагодарили за то, что ты сегодня целый день был евреем? — И он на прощание похлопал Кабакова по руке.
Неделей позже Кабаков, облаченный в мундир, покидая госпиталь, столкнулся с Рэйчел на ступенях у входа.
— Доктор Боумен!
— А, майор Кабаков, рада вас видеть. Выписались? — Она не улыбалась. Ветер прилепил прядь волос к ее щеке.
— Не согласитесь ли вы со мной пообедать?
— Благодарю, но у меня мало времени. Я должна идти. — И она скрылась в дверях.