Они танцевали одни во всем зале. Как когда-то Лукреция – на другой своей свадьбе, с другим своим братом. Музыка звучала неистовей, становилась все более страстной и всех завораживала грациозность и выразительность их движений.
Многие не сводили с них глаз, и вскоре по танцевальной зале пронесся слушок, что разговоры, ходившие вокруг этой пары, могли оказаться правдой.
В числе нескольких людей, не наблюдавших за ними, была Анджела Борджа. Она смотрела на Ипполита, который обменивался пылкими взглядами с Санчей Арагонской. Анджела понимала, что он уже забыл девочку, забавлявшую его одно-два мгновения. Первая примерка роскошного платья Лукреции оказалась неудачной. В конце концов она повернулась и медленно пошла к выходу из залы.
Папа привлекал внимание гостей к красоте и изяществу танцоров.
– Какая великолепная грация! – восклицал он. – Какой порыв, сколько чувства! Где вы видели, чтобы кто-то еще так танцевал?
Он громко аплодировал, смеялся, хохотал; но стоявшие поблизости различали в его голосе какую-то истерическую нотку. Кое-кто предсказывал, что после отъезда дочери он постарается использовать любой предлог, чтобы вернуть ее.
Настало время расставаться.
Перед самым отъездом Лукреция побывала в загородном доме у своей матери.
Ваноцца радовалась за нее. Еще бы, ведь эта златоволосая красавица теперь была герцогиней – и не просто герцогиней, а герцогиней Феррарской, представителем самого древнего рода Италии, – она стала настоящей аристократкой! Успех дочери умилял стареющую Ваноццу.
– Я приеду проводить тебя, – сказала она. – Буду стоять на улице, вместе с горожанами.
– Спасибо, мама.
– Я горжусь тобой… очень горжусь.
Лукреция поцеловала мать. Она знала, что Ваноцца гораздо больше переживала из-за частых разлук с Чезаре.
В детской расставание было иным. Здесь ее сердце разрывалось от боли. Маленький Джованни за несколько недель своего пребывания в Ватикане успел привязаться к своей матери. Он уже забыл свой прошлый дом и освоился с роскошной обстановкой, которая теперь окружала его.
Узнав об отъезде Лукреции, он расплакался.
К счастью, маленький Родриго был еще слишком мал, чтобы хоть что-то понимать.
Наконец предстояло самое мучительное расставание. Александр принял ее в своих личных апартаментах и отпустил прислугу.
Папа заключил дочь в свои объятия. У обоих по щекам текли слезы.
– Я не отпущу тебя, – тихо произнес он. – Не отпущу.
– О отец мой, – ответила она, – дорогой, святейший и самый любящий отец, как мы сможем жить друг без друга?
– Не знаю. Не знаю.
– Но вы ведь приедете в Феррару?
Александр задумался. Для пожилого человека такая поездка слишком утомительна, но он все равно предпримет ее. Ему не пристало равняться на остальных стариков. Он не такой, как они.
– Да, – сказал он, – мы встретимся… и не один раз. Как же иначе? Да, и почаще пиши мне, дорогая.
– Обязательно, отец. Каждый день по письму.
– Мое милое дитя, я желаю знать все подробности. Комплименты, которые тебе будут говорить… платья, которые будешь носить, все о твоих друзьях, о приятелях… а если кто-нибудь станет досаждать тебе, то об этом я тоже хочу своевременно получить известие, потому что – клянусь тебе, Лукреция, – никому не будет дано безнаказанно обидеть тебя… и горе тому человеку, из-за которого поседеет хоть один твой золотистый волос!
– Когда еще у женщины был такой же любящий отец, как у меня?
– Никогда, дочь моя. Никогда.
Под окнами уже стоял кортеж, лошади фыркали и нетерпеливо били копытами о мерзлую землю. Солдаты и слуги переминались с ноги на ногу и дышали в кулаки, отогревая их на холодном январском воздухе.
Открылась дверь, и вошел Чезаре. Вид у него был подавленный.
– Ах, ты чувствуешь то же, что и я, сын мой, – вздохнул Папа.
Чезаре обнял сестру.
– Отец, она уезжает от нас, но мы не прощаемся. Очень скоро вы снова увидите ее в Риме. Феррара не так уж далека от нас.
– Спасибо, сын мой. Мне нужны утешения.
Они заговорили по-испански, на валенсийском диалекте. Родной язык позволял им лучше ощущать близость друг другу, а порой и защищал от чужих ушей.
– Не пройдет и года, – сказал Александр, – как я побываю в Ферраре.
– И тогда, – добавил Чезаре, – не поздоровится всякому, кто не окажет должного уважения моей сестре.
Александр посмотрел на дочь.
– Чезаре тоже сможет отстоять тебя и твои права, дорогая, – сказал он. – У тебя не только любящий отец, но и всесильный брат, и он не может не заботиться о твоем благополучии.
Чезаре крепче прижал ее к себе.
– Как мы сможем отпустить тебя? – простонал он. – Как? Как? – Его глаза остекленели. – Отец, оставим ее у нас! Устроим развод. Если нужно, я поведу войско на Феррару. Все лучше, чем разлука!
Папа грустно покачал головой. Затем напомнил сыну о выгодах этого брака. Попросил не забывать о будущем маленького Джованни и еще совсем крошечного Родриго.
– Ты-то, Чезаре, – сказал он, – будешь с ней дольше, чем я. Ведь часть пути тебе предстоит провожать ее.
Папа укутал ее в расшитую золотом накидку с горностаевым подбоем, погладил мягкий мех на рукавах.
– Не простудись, дорогая, – сказал он. – На улице идет снег.
Затем поднял капюшон – надвинул на лицо так, что оно оказалось почти скрытым.
– Береги себя. Дорога будет не из легких.
Он вывел ее на площадь Святого Петра. Помог взобраться на мула. Отошел на два шага и крикнул так, чтобы слышали все остальные:
– Господь с тобой, дочь, и святые хранят тебя! Благословляю и обещаю заботиться о тебе так же, как и прежде!
Отъезжающие поняли, что эти слова предназначались не только для Лукреции, но и для них. Папа грозил расправой каждому, кто посмеет причинить малейший вред его дочери.
Кавалькада медленно тронулась в путь. Следом поехали сто пятьдесят повозок, груженные нарядами и приданым Лукреции.
Александр вернулся во дворец и стоял у окна до тех пор, пока дочь не исчезла из виду.
Потом опустился в кресло и закрыл лицо руками.
Так он сидел довольно долго. После чего положил руки на колени и позвал слуг.
– Феррара не так уж далека от Рима, – тихо добавил он.
Настроение Изабеллы д'Эсте портилось день ото дня – с каждым новым сообщением, которое приходило в ее замок, высящийся на берегу полноводного Минция.