Я обомлел, глядя, как быстро и бесшумно вертится хорошо смазанное колесо, но быстро понял, чтО может быть, и соскочил к ним во двор, крича:
- Упал в колодезь!..
Средний мальчик подбежал к срубу в одно время со мной, вцепился в веревку, его дернуло вверх, обожгло ему руки, но я уже успел перенять верёвку, а тут подбежал старший; помогая мне вытягивать бадью, он сказал:
- Тихонько, пожалуйста!..
Мы быстро вытянули маленького, он тоже был испуган; с пальцев правой руки его капала кровь, щека тоже сильно ссажена, был он по пояс мокрый, бледен до синевы, но улыбался, вздрагивая, широко раскрыв глаза, улыбался и тянул:
- Ка-ак я па-ада-ал...
- Ты с ума сосол, вот сто,- сказал средний, обняв его и стирая платком кровь с лица, а старший, нахмурясь, говорил:
- Идём, всё равно не скроешь...
- Вас будут бить?- спросил я.
Он кивнул головой, потом сказал, протянув мне руку:
- Ты очень быстро прибежал!
Обрадованный похвалой, я не успел взять его руку, а он уже снова говорил среднему брату:
- Идем, он простудится! Мы скажем, что он упал, а про колодезь - не надо!
- Да, не надо,- согласился младший, вздрагивая.- Это я упал в лужу, да?
Они ушли.
Всё это разыгралось так быстро, что когда я взглянул на сучок, с которого соскочил во двор, он еще качался, сбрасывая жёлтый лист.
С неделю братья не выходили во двор, а потом явились более шумные, чем прежде; когда старший увидал меня на дереве, он крикнул ласково:
- Иди к нам!
Мы забрались под навес амбара, в старые пошевни, и, присматриваясь друг ко другу, долго беседовали.
- Били вас? - спросил я.
- Досталось,- ответил старший.
Трудно было поверить, что этих мальчиков тоже бьют, как меня, было обидно за них.
- Зачем ты ловишь птиц? - спрашивал младший.
- Они поют хорошо.
- Нет. ты не лови, пускай лучше они летают, как хотят...
- Ну, ладно, не буду!
- Только ты прежде поймай одну и подари мне.
- Тебе - какую?
- Весёлую. И в клетке.
- Значит - это чиж.
- Коска съест,- сказал младший.- И папа не позволит.
Старший согласился:
- Не позволит...
- А мать у вас есть?
- Нет,- сказал старший, но средний поправил его:
- Есть, только - другая, не наша, а нашей - нет, она померла.
- Другая называется - мачеха,- сказал я; старший кивнул головою:
- Да.
И все трое задумались, отемнели.
По сказкам бабушки я знал, что такое мачеха, и мне была понятна эта задумчивость. Они сидели плотно друг с другом, одинаковые, точно цыплята; а я вспомнил ведьму-мачеху, которая обманом заняла место родной матери, и пообещал им:
- Ещё вернётся родная-то, погодите!
Старший пожал плечами:
- Если умерла? Этого не бывает...
Не бывает? Господи, да сколько же раз мёртвые, даже изрубленные на куски, воскресали, если их спрыснуть живою водой, сколько раз смерть была не настоящая, не божья, а от колдунов и колдуний!
Я начал возбуждённо рассказывать им бабушкины истории; старший сначала всё усмехался и говорил тихонько:
- Это мы знаем, это - сказки...
Его братья слушали молча, маленький - плотно сжав губы и надувшись, а средний, опираясь локтем в колено,- наклонился ко мне и пригибал брата рукою, закинутой за шею его.
Уже сильно завечерело, красные облака висели над крышами, когда около нас явился старик с белыми усами, в коричневой, длинной, как у попа, одежде и в меховой, мохнатой шапке.
- Это кто такое? - спросил он, указывая на меня пальцем.
Старший мальчик встал и кивнул головою на дедов дом:
- Он - оттуда...
- Кто его звал?
Мальчики, все сразу, молча вылезли из пошевней и пошли домой, снова напомнив мне покорных гусей.
Старик крепко взял меня за плечо и повёл по двору к воротам; мне хотелось плакать от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился на улице, а он, остановясь в калитке, погрозил мне пальцем и сказал:
- Не смей ходить ко мне!
Я рассердился:
- Вовсе я не к тебе хожу, старый чёрт!
Длинной рукою своей он снова схватил меня и повёл по тротуару, спрашивая, точно молотком колотя по голове моей:
- Твой дед дома?
На моё горе дед оказался дома; он встал пред грозным стариком, закинув голову, высунув бородку вперёд, и торопливо говорил, глядя в глаза, тусклые и круглые, как семишники:
- Мать у него - в отъезде, я человек занятой, глядеть за ним некому,уж вы простите, полковник!
Полковник крякнул на весь дом, повернулся, как деревянный столб, и ушёл, а меня, через некоторое время, выбросило на двор, в телегу дяди Петра.
- Опять нарвался, сударик? - спрашивал он, распрягая лошадь.- За что бит?
Когда я рассказал ему - за что, он вспыхнул и зашипел:
- А ты на што подружился с ними? Они - барчуки-змеёныши; вон как тебя за них! Ты теперь сам их отдуй - чего глядеть!
Он шипел долго; обозлённый побоями, я сначала слушал его сочувственно, но его плетёное лицо дрожало всё неприятней и напомнило мне, что мальчиков тоже побьют и что они предо мной неповинны.
- Их бить - не нужно, они хорошие, а ты врешь всё,- сказал я.
Он поглядел на меня и неожиданно крикнул:
- Пошёл прочь с телеги!
- Дурак ты! - крикнул я, соскочив на землю.
Он стал бегать за мною по двору, безуспешно пытаясь поймать, бегал и неестественно кричал:
- Дурак я? Вру я? Так я ж тебя...
На крыльцо кухни вышла бабушка, я сунулся к ней, а он начал жаловаться:
- Никакого житья нет мне от парнишки! Я его до пяти раз старше, а он меня - по матушке и всяко... и вралём...
Когда в глаза мне лгали, я терялся и глупел от удивления; потерялся и в эту минуту, но бабушка твёрдо сказала:
- Ну, это ты, Пётр, и впрямь врешь,- зазорно он тебя не ругал!
Дедушка поверил бы извозчику.
С того дня у нас возникла молчаливая, злая война: он старался будто нечаянно толкнуть меня, задеть вожжами, выпускал моих птиц, однажды стравил их кошке и по всякому поводу жаловался на меня деду, всегда привирая, а мне всё чаще казалось, что он такой же мальчишка, как я, только наряжен стариком. Я расплетал ему лапти, незаметно раскручивал ч надрывал оборы, и они рвались, когда Пётр обувался; однажды насыпал в шапку ему перцу, заставив целый час чихать, вообще старался, по мере сил и разумения, не остаться в долгу у него. По праздникам он целые дни зорко следил за мною и не однажды ловил меня на запрещённом - на сношениях с барчуками; ловил и шёл ябедничать к деду.