Газон полога спускался к гравийной дорожке, идущей вокруг дома. Отсюда открывался удивительный вид: тот луг, где стояли Шесть Девственниц, отделяла от газона лишь самшитовая изгородь. Издали они и впрямь походили на молодых женщин. Я представила себе, как бы они выглядели ночью — при свете звезд или восходящей луны, и решила как-нибудь прийти посмотреть на них ночью. Неподалеку от Девственниц была старая шахта, где раньше добывали олово. Может, это из-за шахты все так волнующе выглядело — ведь клеть и барабан, на который наматывали трос, все еще оставались на месте, и можно было подойти к самому стволу и заглянуть в глубокую тьму.
Почему, спрашивается, Сент-Ларнстоны не убрали все остатки старой шахты? Она портила вид и казалась кощунством рядом с легендарными камнями. Но причина этому была. Один из Сент-Ларнстонов так проигрался в карты, что почти разорился, и пришлось бы ему продать аббатство, не обнаружь он олово в своих владениях. Шахта начала работать, хотя Сент-Ларнстонам жутко не нравилось, что она так близко от их дома. Добытчики олова вгрызались в землю своими крючками и кайлами, извлекая олово, которое должно было сохранить Сент-Ларнстонам аббатство.
Но когда угроза продажи дома миновала, Сент-Ларнстоны, которым также не нравилась шахта, остановили работы. Бабушка рассказывала мне, что в округе наступили тяжелые дни, когда закрывалась шахта, но сэру Джастину Сент-Ларнстону было на это наплевать. Судьба других людей его не волновала, он всегда заботился только о себе. Бабушка Би говорила, что Сент-Ларнстоны оставили шахту так как есть, чтобы помнить, что у семьи есть в земле богатство, которое можно будет использовать в случае нужды.
Корнуэльцы суеверны — причем богатые ничуть не меньше, чем бедняки, и, по-моему, Сент-Ларнстоны относились к шахте как к символу своего процветания: пока в их землях есть олово, им не грозит финансовый крах. Ходили слухи, что шахта была просто выработана, и кое-кто из стариков поговаривал, что помнит, как его отец толковал о том, что жила истощилась к тому времени, как шахту закрыли. Если верить слухам, Сент-Ларнстоны это знали и закрыли шахту потому, что она больше ничего не могла дать, но им хотелось, чтобы все думали, будто они богаче, чем на самом деле, — ведь в Корнуолле иметь олово значит иметь деньги.
Как бы там ни было, сэр Джастин не желал, чтобы шахта работала, и все тут.
В округе его ненавидели и боялись. Когда я порой встречала его верхом на большой белой лошади или видела, как он шагает с ружьем на плече, мне казалось, что это какой-то великан-людоед. Я слышала о нем всякие истории от бабушки Би и знала, что он считает, будто всё в Сент-Ларнстоне принадлежит ему. Может, в этом доля правды и была, но он считал также, что и люди в Сент-Ларнстоне принадлежат ему — а это уже совсем другое дело. И хотя он и не осмеливался воспользоваться старинным правом сеньора, но девушек соблазнил немало. Бабушка Би всегда предупреждала, чтоб я держалась от него подальше.
Я свернула на луг, чтобы подойти поближе к Шести Девственницам. Около них я задержалась и прислонилась к одной. Они располагались кругом, в точности как если бы их застигли во время хоровода. Камни были разной высоты — как и были бы шесть девушек: два очень высокие, а остальные ростом с обычных взрослых женщин. Стоя там в жаркой тишине дня, я казалась себе одной из этих бедных девственниц. Мне было легко представить себе, что я тоже согрешила и, попавшись, вызывающе ударилась в пляс на траве.
Я тихонько потрогала холодный камень и с легкостью поверила, что одна из них наклонилась ко мне, будто уловив мое сочувствие и причастность к ним.
Безумные мысли приходили мне в голову — это потому, что я внучка бабушки Би.
Теперь мне предстояла самая опасная часть путешествия. Надо было перебежать газоны, где меня могли легко заметить из какого-нибудь окна. Я, казалось, не бежала, а летела по воздуху, пока не добралась до серых камней дома. Я знала, где искать стену. Я знала также, что рабочие сидят сейчас где-нибудь в поле, в стороне от дома, и едят свои хлебцы, поджаристые и хрустящие, испеченные утром в очаге, — «менчики» по-здешнему. К хлебу у них, может, будет и кусочек сыра или сардинка, а если повезет, то и пирог с мясом или с яблоками, который они приносят из дома завернутым в красный носовой платок.
Осторожно обогнув угол, я подошла к маленьким воротам, ведущим в сад, огороженный толстой каменной стеной. На стене росли персиковые деревца, а еще розы, и в воздухе разливался чудесный аромат. Теперь я окончательно нарушила границы владений Сент-Ларнстонов, но мне непременно надо было взглянуть на то место, где нашли кости.
У противоположного конца стены была прислонена тачка, а на земле лежали кирпичи и инструменты каменщиков. Я поняла, что попала как раз туда, куда надо.
Я подбежала и заглянула в дыру в стене. Внутри было пустое пространство, что-то вроде небольшой камеры футов в семь в высоту и шесть в ширину. Ясно было, что толстую старую стену специально оставили полой в этом месте, и, разглядывая ее, я подумала, что рассказ о седьмой девственнице — не выдумка.
Мне ужасно хотелось постоять на том самом месте, где стояла тогда эта девушка, почувствовать — каково это быть замурованной, и я полезла в дыру, ободрав колено, потому что ниша была футах в трех над землей. Забравшись внутрь, я развернулась спиной к дыре и попыталась представить себе, что она чувствовала, когда ее заставили влезть туда, где я сейчас стояла, каково это — стоять там, зная, что тебя сейчас замуруют и оставят до конца твоей недолгой жизни в полной темноте. Я понимала ее ужас и отчаяние.
Вокруг пахло тленом. Запах смерти, подумала я. Воображение у меня разыгралось, и в те мгновения мне на самом деле показалось, что я и есть седьмая девственница, что это я утратила невинность, и это меня приговорили к ужасной смерти, но я твержу и твержу про себя: «Все равно я бы снова так поступила».
Гордость не позволила бы мне показать им свой ужас, да и ей, наверно, тоже, потому что, хоть гордость и грех, в ней и утешение. Гордость не позволяет потерять достоинство.
Звуки голосов вернули меня к реальности.
— Я непременно хочу посмотреть…
Голос был мне знаком. Это Меллиора Мартин, дочь нашего приходского священника. Я презирала ее за аккуратные льняные клетчатые платьица, всегда очень чистенькие, за белые длинные чулки и блестящие черные башмачки с ремешками и пряжками. Мне бы тоже хотелось такие башмачки, но раз я не могла их получить, то убедила себя, что отношусь к ним с презрением. Ей было двенадцать, как и мне. Я видела ее раньше в окне дома священника, склонившейся над книгой, а еще в саду под липой, где она читала вслух гувернантке или вышивала. Словно в тюрьме, бедняжка, думала я тогда и злилась, потому что больше всего на свете хотела научиться читать и писать, понимая, что скорее умение читать и писать, а не одежда и хорошие манеры дают возможность сравняться с другими. У нее были золотистые волосы — я называла их желтыми, — большие голубые глаза и белая, слегка тронутая загаром кожа. Про себя я называла ее Мелли, чтобы поубавить ей важности. Меллиора! Так красиво звучит. Но и у меня интересное имя. Керенса по-корнуэльски значит «мир и любовь», говорила мне бабушка Би. Что-то не слыхать, чтобы Меллиора что-нибудь означало.