– Английская королева очень хитра. Она произносит приятные речи, но ее истинным желанием является видеть Францию раздираемой гражданской войной. Королева не хочет видеть нас победителями, она хочет видеть нас воюющими.
– И хочет видеть Францию гугенотской.
– Ваше высочество судит о других людях по себе. Увы, Елизавета протестантка только потому, что ей это удобно. Таких людей в мире большинство, мадам, и хорошо, что мы это осознаем.
Лицо Жанны сделалось жестким, когда она еще раз подумала об Антуане, сменившем гугенотскую веру на католическую, когда ему это стало выгодно. И правда, в мире, видимо, немало таких людей.
– Мадам, – сказал Колиньи, – в первую очередь вам следует приложить усилия для того, чтобы поднять боевой дух у наших уставших солдат. Сделать это по силам только вам и вашим молодым людям. Покажите им армию. Поговорите с ними. Пусть они увидят, что, после того как не стало Конде, борьба не прекратилась.
Жанна кивнула.
– Необходимо, чтобы они поняли, что это не война одного человека, – сказала она. – Борьба за наше общее дело должна продолжаться вне зависимости от того, что кто-то пал на пути к победе.
– Нам следует приложить все усилия, чтобы они это осознали.
Глаза Жанны заблестели. Она услышала близкие ее сердцу слова и на какое-то время почувствовала себя счастливой. Именно в такие моменты она забывала о боли, которую принесло ей предательство Антуана.
Два молодых человека старались определить цену друг друга. Они были родными по крови, их отцы были братьями. Генрих Наваррский должен будет когда-нибудь стать королем, но королем маленькой страны, но Генрих Конде не выказывал ему в связи с этим никакого уважения.
Конде скорбел о своем отце, которого горячо любил, как любили этого вовсе не богатырского сложения человека и многие другие люди.
Генриху Наваррскому такие эмоции были несвойственны. Он не скорбел по своему отцу. Да и с чего бы, если тот не только изменил его матери с Красоткой Руэ, но был готов предать ее, войдя в союз с ее врагами. Генрих понимал первое, но не понимал второе. Он благоговел перед матерью, глубоко уважал ее, однако и не возмущался отцом, потому что это было не в его природе, никаких сильных чувств к нему он просто не испытывал.
– Сегодня особенный день, – проговорил Конде. – Теперь я должен занять место моего отца.
– По-твоему, в Ла-Рошели нам найдется чем заняться?
– Именно здесь, после того как погиб мой отец.
– И ты тоже намереваешься стать героем, месье Конде?
– А кем же еще здесь можно быть?
Генрих громко рассмеялся:
– Много кем, и я много кем буду, но никак не могу вообразить себя героем.
Конде, неодобрительно восприняв его смех, высокомерно изрек:
– Передо мной пример отца, которому я должен следовать.
– Вместе с женщинами?
Конде повернулся, его глаза блеснули.
– Смею надеяться, ты помнишь, что говоришь о погибшем герое?
– Ну, любой человек может умереть, и герой тоже, но это не мешает ему любить женщин.
– Мой отец…
– Любил многих, – закончил фразу Генрих, вызывающе выставив вперед подбородок.
– Он был великим воином, и я не потерплю твоих насмешек над ним!
– Могу поручиться, что, по мнению Изабеллы Лимёй, он велик и в других делах.
– Замолчи!
Генрих сделал шаг назад, склонил голову набок и продолжил:
– Поговаривали еще и о маршале де Сент-Андре. Возможно, если я напрягу память, то вспомню и другие имена.
– Говорю тебе: замолчи!
– Мой дорогой кузен, никто не может приказать мне замолчать.
– Ты об этом пожалеешь.
– Конде, я никогда ни о чем не жалею. Конде прыгнул на кузена, и некоторое время они боролись: Конде кипя от ярости, а Генрих Наваррский лишь усмехаясь.
– Ты говоришь о моем отце, – прохрипел Конде, – а твой что?
– Ничуть не меньший развратник. Он был Бурбоном и братом твоего отца, так чего же от него можно было ждать?
Конде высвободился от крепкого захвата кузена и принялся напевать:
Наш болтунишка так часто меняет штанишки…
Генрих ему подпел. Затем, смеясь, сказал:
– Мы знаем, что поем о моем отце, потому что он отличался непостоянством. В зависимости от того, что ему было выгодно, становился то католиком, то гугенотом… Возможно, он был мудрым человеком.
– И ты такой же, как он? Отступник? Держишь нос по ветру?
Генрих склонил голову на одну сторону:
– Может быть, это не так уж и плохо. Слушай, кузен, тебе не кажется, что вокруг того, как мужчины и женщины исполняют церковные обряды, слишком много суматохи? Я нигде не видел предписаний делать это так или иначе. Пусть Всевышний и его святые ангелы отделяют зерна от плевел… Гугеноты отправятся в рай, а католики будут осуждены на вечные муки.
– Ты богохульствуешь. А что, если я расскажу твоей матери или адмиралу про эти твои речи?
– Тогда меня отправят в Нерак, и да будет тебе известно, кузен, это очень меня устроило бы. Давай не будем обсуждать, что правильно, а что нет в религиозном учении. Лучше я расскажу тебе о Флоретте. О, Флоретта, моя милая любовница, так стремящаяся стать матерью! Как бы я хотел оказаться в Нераке, когда родится ребенок.
– Ты соблазнил эту женщину?
– Ну, кузен, вряд ли можно с точностью сказать, кто кого соблазнил – я ее или она меня. Пожалуй, каждый понемножку, да так и должно быть. Ты со мной не согласен?
– Кузен, я вижу, ты сын своего отца.
– Говорят, это хорошо, если человек знает, кто его отец.
– Ты говоришь грубые и непристойные вещи.
– У тебя у самого в голове непристойности.
– Королева, твоя мать, очень хорошая женщина, и моя мать святая.
Генрих взял кузена под руку и заговорщицки приложил рот к его уху:
– Мы же мужчины, кузен, и от нас никто не ждет, что мы будем соперничать со своими матерями. Нам выпал великолепный жребий! И если мы будем немного походить на наших отцов, наша жизнь станет намного приятнее. Брось хмуриться и улыбнись. Мы молоды и полны сил. И мы оба солдаты. Я расскажу тебе о Флоретте. О, как я по ней скучаю! И вот думаю, а что дамы из Ла-Рошели смогут нам предложить? Хочется надеяться, дорогой кузен, что они не такие святоши, как наши матери.
Конде с напускным недовольством отвернулся, но его кузен начал ему нравиться: Генрих Наваррский – дерзкий, грубоватый, лишенный и намека на жеманность, его прямота придает ему необыкновенное обаяние. Ему не свойственно лицемерие, а это довольно редкое качество. Более того, он разделял его печаль о погибшем отце, и боль от этой утраты стала немного легче.