До зимы, до самого Нового года, "Запорожец" простоял на своем старом месте в сарае – правда, с открытыми настежь воротами, чтобы не скучал. А потом Адреналинову красавицу, красную "карреру", постигла печальная участь, и пришла очередь обитателю сарая тряхнуть стариной. Конечно, это была никакая не машина, Адреналин доезжал на ней в основном до ближайшей железнодорожной станции и лишь изредка до Москвы, до первого входа в метро. Но худо ли, бедно ли, а "Запорожец" ездил, покорял пространство, да и вычислить Адреналина теперь, когда он перемещался в этой ржавой консервной банке, стало намного сложнее, чем раньше, когда он гонял повсюду на своей вызывающе красной "каррере". Умен был Адреналин, ничего не скажешь. По-своему, конечно, но умен, и машину свою там, на рынке, он подпалил неспроста, не только для того, чтобы подразнить Зимина.
Впрочем, как раз Зимин-то, в отличие от иных-прочих, был прекрасно осведомлен о том, где скрывается его приятель. Адреналин ему на эту тему, конечно, ничего не говорил, но Зимин давно усвоил, что миром правит информация – вернее, тот, у кого ее больше. И, исходя из этого постулата, без всякой конкретной цели, ничего особенного не имея в виду и руководствуясь лишь похвальной тягой к знанию, Зимин еще в конце сентября, то есть уже через месяц после приобретения Адреналином дома, доподлинно выяснил месторасположение Адреналиновой норы и поставил в памяти крестик. Выяснил он это без затей, путем примитивной слежки. Сидя за рулем, Адреналин никогда не смотрел в зеркало заднего вида по той простой причине, что догнать его и ударить сзади, как правило, не мог никто. Бывали, конечно, желающие, но Адреналин и его бешеная "каррера", смешанные в равных пропорциях, вступали в бурную химическую реакцию, и получалось в результате этой реакции черт знает что – не динамит даже, а какое-то фантастическое ядерное топливо для звездолетов. Словом, оглядываться Адреналину во время езды было незачем, да и некогда – знай успевай вертеть баранку, чтобы не расшибиться в лепешку. Так что следить за ним было одно удовольствие – если, конечно, не брать во внимание риск свернуть себе шею.
Зимин не побоялся, рискнул, и теперь вымирающая деревня Пригорок, и старый дом со скрипучей кроватью и русской печкой, и сарай, и реанимированный "Запорожец", и даже баба Маня с ее коровой – словом, все лежало на полочке в его мозгу, аккуратно упакованное в ту же коробку, что и остальная информация, имевшая отношение к Адреналину. Виртуальная эта коробка была тяжелой и угловатой и тяготила Зимина ужасно, и на протяжении последних безумных месяцев ему не раз мечталось о том, чтобы как-нибудь от этой тяжести избавиться – выбросить, спалить к чертовой бабушке и забыть вместе с самим Адреналином. Какой только дряни не было в этой туго набитой коробке! Была там, например, совершенно дурацкая история о том, как Адреналин сражался с грабителями.
Грабили, как это ни странно, вовсе не Адреналина, а соседку его бабу Маню, и грабили не местные алкаши, которых в Пригорке не осталось по причине поголовного их вымирания, и не гастролеры какие-нибудь, а родной внук с дружками. Нищая баба Маня считалась в деревне едва ли не олигархом местного значения – как же, корову имеет, молоко продает! Общественное мнение, как всегда, склонялось в сторону некоторой гиперболизации, то бишь преувеличения, и обитательницы заросших крапивой палисадников, лузгая беззубыми деснами семечки, в отсутствие бабы Мани шептались о том, что скаредная старуха хранит за иконами фантастическое сокровище – двести пятьдесят долларов США в жестяной баночке из-под цейлонского чая. Разумеется, завистливые подружки детских игр семидесятипятилетней бабы Мани привирали: не было никакой жестяной баночки, и икон никаких в доме бабы Мани не было. Сбережения, правда, были, и именно в американских долларах, но хранила их баба Маня у себя под матрасом, в полиэтиленовом прозрачном пакетике, и было там никаких не двести пятьдесят баксов, а всего-то шестьдесят восемь. Хранила их баба Маня и берегла, понятное дело, на собственные похороны – не хотелось ей обременять дочку и зятя. При жизни не хотелось, а уж после смерти и подавно. Да и не знала она, честно говоря, поспеют ли дочка с зятем на ее похороны. Телефона-то нет! Может, только через месяц и узнают...
Каким таким манером скудные пенсионные рублики бабы Мани превращались в еще более скудные доллары, в деревне не знали. Обменного пункта в Пригорке не было, соседняя деревня этим сомнительным благом цивилизации похвастаться тоже не могла, а в райцентр баба Маня не ездила по причине его удаленности и своего преклонного возраста. Да и на чем ездить-то – на корове, что ли? Автобус до райцентра ходил три раза в неделю, и останавливался он в пяти километрах от Пригорка – для старухи крюк неблизкий, да еще через лес, да еще и, смешно сказать, с деньгами. С капиталами, значит. Мало ли, кто в лесу встретится?
Не того она опасалась. Ох, не того!
Деньги ей, надо думать, менял любимый внучок, двадцатилетний оболтус, проживавший в столице. Ну, или почти в столице, чего мелочиться-то? В Сходне, в общем, он проживал. Как он там проживал и чем промышлял, никому не интересно, но как-то в конце ноября, вечерком, а точнее, на ночь глядя, в компании с тремя такими же отморозками внучок этот пожаловал к бабуле на чьем-то раздолбанном "Москвиче", имея в виду завладеть похоронными бабкиными деньгами.
Баба Маня деньги отдавать не хотела даже после того, как один из внучковых корешей разбил ей губу. Упрямая оказалась старуха, прижимистая. Но не зря же, в самом деле, парни ехали из самой Москвы!
Бабку завалили на кровать, связали какими-то тряпками и включили в сеть старенький утюг. Перемудрили ребята! Всего-то и надо было, что пошарить под матрасом, а они – утюг... Высокий уровень информированности подвел, образованность излишняя. Горе от ума, в общем.
Ребята были все как один, молодые, крепкие, хорошо откормленные и пьяные просто до изумления. И уходили бы они упрямую старуху насмерть как пить дать, уходили бы, но тут явился Адреналин.
Бабка-то, понятное дело, не молчала. Голосила она, да так, что по всей деревне было слышно. А у Адреналина в доме было холодно, разваленная печка ни черта не грела, и вертелся он на своей скрипучей коечке под драным одеяльцем, мечтая поскорее пригреться и уснуть. А тут этот визг! Адреналин послушал-послушал, повертелся, даже одеяло на голову натянул, чтобы громкость уменьшить, а потом все-таки не утерпел, разозлился, встал и пошел на соседнее подворье поглядеть, чего это баба Маня так голосит. Палец, что ли, мышеловкой прищемила?
Дверь, натурально, была нараспашку, вот он и вошел. Вошел, стал на пороге – руки в карманах, сигарета на губе, – огляделся недовольно, брезгливо поморщился и спросил, не вынимая рук из карманов, а сигареты изо рта:
– Чего орете, уроды? Неужели потише нельзя? Я уже спать лег.
Баба Маня от неожиданности пискнула и замолчала. Да и чего ей было орать-то? Утюг ведь еще даже толком не нагрелся...
Но уроды – они уроды и есть. Дошло до них, что там, на пороге, стоит непредвиденное осложнение, а вот что за осложнение, каковы его истинные размеры и последствия – нет, не дошло. Рассудили они просто: нет человека – нет проблемы. Зачем им свидетель, в самом-то деле? А что бабусю потом тоже придется мочить – ну, так она свое уже пожила. Все так думали, даже любящий внук.