Надо было прогнать все честолюбивые мысли, роковым образом воздействовавшие на него, и вернуться к работе.
Тибо попробовал это сделать.
Но душа у него не лежала к делу.
Он попытался воскресить в памяти ноэли, что распевал в доброе старое время, когда быстро вырезал сабо из березовых и буковых чурок, но напрасно: работа не шла, и инструмент часами неподвижно лежал в его руке.
Размышляя, он спрашивал себя, стоит ли выбиваться из сил только для того, чтобы продолжать влачить жалкое существование, если, разумно управляя своими желаниями, он может добиться чего угодно.
Готовить себе завтрак уже не было для него развлечением, как прежде: он с отвращением съедал, почувствовав голод, кусок черного хлеба, и зависть, прежде ощущавшаяся им лишь как смутная тяга к благополучию, понемногу превращалась в его сердце в глухую ярость, в злобную ненависть к ближнему.
Каким бы долгим ни показался Тибо этот день, он прошел как и все другие.
В сумерках Тибо отошел от верстака, уселся перед дверью на скамью, которую когда-то сколотил своими руками, и опять погрузился в мрачные раздумья.
Едва стало темнеть, из кустов вышел один волк и улегся, как вчера, неподалеку от хижины.
За ним, тоже как вчера, последовал второй, потом третий; наконец вся стая расположилась на тех же местах, что и прошлой ночью.
Тибо ушел, когда появился третий волк.
Он забаррикадировался так же тщательно, как вчера.
Но он был печальнее, чем вчера, и совсем пал духом.
И не было у него сил бодрствовать.
Он зажег огонь; устроив так, чтобы камин горел всю ночь, улегся в постель и заснул.
Когда Тибо проснулся, было совсем светло.
Солнце поднялось на две трети.
Его лучи трепетали на желтеющих листьях, окрашивая их в пурпур и золото.
Тибо подбежал к окну: волков не было.
Но на влажной от росы траве можно было сосчитать отпечатки тел, лежавших на ней ночью.
Вечером волки опять собрались у хижины башмачника. Тибо уже стал привыкать к их присутствию.
Он предположил, что, связавшись с черным волком, снискал себе дружбу нескольких представителей той же породы, и решил раз и навсегда выяснить, чего можно ждать от них.
Сунув за пояс только что заточенный садовый нож, с рогатиной в руке, башмачник распахнул дверь и решительно направился к стае.
К большому его удивлению, волки не бросились на него, а завиляли хвостами, как собаки, увидевшие хозяина.
Они так явно проявляли дружелюбие, что Тибо осмелился погладить одного волка по спине — и зверь не только позволил ему это, но и не скрывал своего удовольствия.
— Ну что ж, — сказал Тибо, обладавший живым и причудливым воображением, — если эти твари окажутся такими же послушными, как и любезными, у меня будет стая, какая и не снилась сеньору Жану, и я могу быть уверен, что заполучу любую дичь, какую мне только захочется.
Не успел он договорить, как четверка самых сильных и проворных волков отделилась от стаи и углубилась в лес.
Через несколько минут из-под деревьев послышался вой, а спустя полчаса один из волков вернулся; в зубах он тащил чудесную косулю, оставлявшую на траве длинный кровавый след.
Волк положил косулю у ног Тибо, который, вне себя от радости, что его желания не только исполняются, но предупреждаются, ловко разделал тушу и дал каждому его долю, оставив себе лишь часть спины и оба окорока.
Затем повелительным жестом, показывавшим, что лишь теперь он вошел в роль, Тибо отпустил волков до завтра.
Назавтра он еще до рассвета отправился в Виллер-Котре и продал окорока за два двойных экю трактирщику, хозяину «Золотого шара».
На следующий день Тибо отнес тому же трактирщику половину кабана и стал одним из его постоянных поставщиков.
Он пристрастился к этому промыслу, целые дни проводил в городе, шатаясь по кабакам, и совсем перестал делать сабо.
Кое-кто пробовал подшучивать над красной прядью, которая, как Тибо ни старался ее скрыть, всегда умудрялась приподнять лежавшие над ней волосы и выбиться наружу, но он решительно заявил, что не потерпит никаких насмешек над своим недостатком.
Между тем герцог Орлеанский и г-жа де Монтессон, к несчастью, решили провести несколько дней в Виллер-Котре.
Это подхлестнуло безумное честолюбие Тибо.
Все прекрасные дамы, все молодые сеньоры из соседних замков — Монбретоны, Монтескью, Курвали — съехались в Виллер-Котре.
Дамы были в самых богатых платьях, молодые сеньоры — в самых изысканных костюмах.
Рог сеньора Жана раздавался в лесу громче обычного.
Подобно чудесным видениям, проносились на великолепных английских лошадях стройные амазонки и стремительные всадники в роскошной охотничьей одежде — красной, обшитой золотым позументом.
Казалось, между высокими темными деревьями сверкают языки пламени.
Вечером картина менялась: все это высокое общество собиралось для пиршеств и балов.
Но между балами и пирами они катались в красивых раззолоченных колясках, украшенных разноцветными гербами.
Тибо всегда был в первом ряду глазевших.
Он пожирал взглядом облака атласа и кружев, которые, приподнимаясь, позволяли увидеть тонкую щиколотку, обтянутую шелковым чулком, маленькую туфельку на красном каблучке.
Все это проносилось перед изумленной толпой, оставляя за собой облака пудры а-ла-марешаль и нежные ароматы.
Тибо спрашивал себя: почему он не один из этих молодых сеньоров в расшитой одежде, почему у него нет любовницы среди этих шуршащих шелками прекрасных дам?
И тогда Аньелетта представлялась ему такой, какой была в действительности, — жалкой маленькой крестьянкой, и вдова Поле казалась той, кем была, — простой мельничихой.
Самые роковые размышления приходили в его голову в те часы, когда он возвращался домой через лес в сопровождении волчьей стаи, которая, стоило ночи наступить, а ему войти в лес, следовала за ним ни на шаг не отставая, словно телохранители короля.
Среди подобных искушений Тибо, уже вступивший на путь зла, не мог остановиться и должен был отбросить то, что еще привязывало его к честной жизни, — воспоминания о ней.
Что ему те несколько экю, который давал хозяин «Золотого шара» за дичь, добытую его друзьями — волками!
Деньги, собранные им за месяцы и даже за годы, не могли бы дать ему возможности осуществить самое скромное из бушевавших в его душе желаний.
Я не посмею утверждать, что Тибо, пожелавший для начала окорок оленя сеньора Жана, затем — сердце Аньелетты, затем — мельницу вдовы Поле, удовлетворился бы теперь замком Уаньи или Лонпон, — так сильно возбуждали его честолюбивое воображение все эти маленькие ножки и эти стройные округлые икры, так опьяняли его тонкие ароматы, исходившие от шелковых и бархатных платьев.