— Ну вот, граф дон Энрике де Трастамаре теперь король, хотя и не коронован. А вы опора не безродного наемника, а государя, владеющего землями, вотчинами и правом даровать титулы. Держу пари, Каверлэ еще пожалеет, что ушел от нас.
Затем Дюгеклен (его всегда слушали внимательно не только потому, что он был главнокомандующим, но и потому, что человек он был осмотрительный, воин храбрый и опытный) изложил план действий, то есть поведал о своих надеждах, которые сразу же увлекли всех участников совета.
Он заканчивал речь, когда ему доложили, что король просит пожаловать к себе коннетабля, а также бретонских командиров и ожидает своих верных союзников в ратуше Калаорры; этот дворец был предоставлен новому суверену. Бертран немедленно принял это приглашение. Энрике уже восседал на троне, и золотое кольцо, знак королевского достоинства, красовалось на султане его шлема.
— Господин коннетабль, — сказал он, протягивая Дюгеклену руку, — вы сделали меня королем, а я делаю вас графом; вы даровали мне королевство, а я жалую вас поместьем; благодаря вам, я теперь зовусь Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона, а вы, благодаря мне, зоветесь Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции и графом Сорийским.
Троекратное «Ура!» командиров и солдат подтвердило, что король не только сделал жест признательности, но и совершил акт справедливости.
— Что касается вас, благородные капитаны, — продолжал король, — то мои дары не будут достойны ваших заслуг, но ваши победы, увеличивая мои владения и богатства, вас тоже сделают сильнее и богаче.
Пока он раздарил им свою золотую и серебряную посуду, конскую упряжь и все, что еще оставалось ценного в ратуше Калаорры, а также назначил губернатором провинции калаоррского бургомистра.
Потом, выйдя на балкон, король повелел раздать солдатам восемьдесят тысяч золотых экю, которые у него оставались. М, показав на пустые сундуки, сказал:
— Советую вам о них не забывать, потому что мы наполним их в Бургосе.
— На Бургос! — закричали солдаты и командиры.
— На Бургос! — подхватили горожане, для кого эта ночь, проведенная в веселье, обильных возлияниях и дружеских объятиях, стала тяжелым испытанием братства, и их благоразумие подсказывало, что нельзя допустить, чтобы этим братством злоупотребляли.
А тем временем наступил новый день; армия была готова к доходу; над треугольными рыцарскими флагами всех кастильских и бретонских отрядов уже развевалось королевское знамя, когда у главных ворот Калаорры послышался громкий шум и крики людей, стекавшихся к центру города, возвестили о важном событии.
Этим событием был приезд гонца. Бертран вышел на площадь; Энрике гордо выпрямился, сияя от радости.
— Пропустите его, — приказал король. Толпа расступилась.
И все увидели смуглого, закутанного в белый бурнус всадника на арабском скакуне. Из ноздрей коня валил пар, грива развевалась, он нервно подрагивал на тонких, как стальные клинки, ногах.
— Могу я видеть графа дона Энрике? — спросил всадник.
— Вы хотите сказать, короля? — воскликнул Дюгеклен.
— Мне известен лишь один король, дон Педро, — сказал араб.
«Этот хоть не кривит душой», — про себя прошептал коннетабль.
— Хорошо, — сказал Энрике, — ближе к делу. Я тот, с кем вы желаете говорить.
Гонец, не слезая с коня, поклонился.
— Откуда вы приехали? — спросил дон Энрике.
— Из Бургоса.
— Кто вас послал?
— Король дон Педро.
— Дон Педро в Бургосе? — вскричал Энрике.
— Да, сеньор, — ответил гонец. Энрике с Бертраном снова переглянулись.
— И чего же хочет дон Педро? — спросил Энрике.
— Мира, — сказал араб.
— Ну и ну! — воскликнул Бертран, в котором честность сразу же заглушала любую корысть. — Это добрая весть.
Энрике нахмурился.
Аженор вздрогнул от радости: для него мир означал свободу искать и найти Аиссу.
— И на каких же условиях нам предлагается этот мир? — резким голосом спросил Энрике.
— Ответьте, ваша милость, что вы, как и мы, желаете мира, — сказал гонец, — и об условиях вы легко сговоритесь с королем, моим повелителем.
Однако Бертран не забывал о той миссии, которую ему поручил король Карл V — отомстить дону Педро и уничтожить отряды наемников.
— Вы сможете принять предложение мира только тогда, когда на вашей стороне будет достаточно преимуществ, чтобы условия эти были выгодны, — сказал он Энрике.
— Я тоже так думал, но ждал вашего согласия, — живо откликнулся Энрике, который содрогался при мысли, что ему придется делиться тем, чем он жаждал владеть безраздельно.
— Каков ответ вашей милости? — спросил гонец.
— Ответьте за меня, граф Сорийский, — попросил король.
— Извольте, государь, — поклонился Дюгеклен.
Потом, обернувшись к гонцу, сказал:
— Господин герольд, возвращайтесь к вашему повелителю и передайте ему, что условия мира мы обсудим, когда будем в Бургосе.
— В Бургосе! — вскричал гонец, в голосе которого слышалось больше страха, нежели изумления.
— Да, в Бургосе.
— В этом большом городе, который удерживает со своей армией король дон Педро?
— Именно, — подтвердил коннетабль.
— Вы тоже так думаете, сеньор? — спросил герольд, повернувшись к Энрике де Трастамаре. Тот утвердительно кивнул.
— Да хранит вас Бог! — воскликнул гонец, покрывая голову полой своего плаща.
Потом, так же почтительно, как в начале беседы, поклонившись дону Энрике, он повернул коня и шагом поехал сквозь толпу, которая, обманутая в своих надеждах, безмолвно и неподвижно стояла по сторонам.
— Скачите быстрее, господин гонец, — крикнул Бертран, — если не хотите, чтобы мы оказались в Бургосе раньше вас.
Но всадник, не повернув головы и даже не подав виду, будто эти слова обращены к нему, неуловимым движением перевел коня с размеренного хода на резвый шаг, а потом помчался таким бешеным галопом, что, когда бретонский авангард вышел из ворот Калаорры, направляясь в Бургос, его уже не было видно с крепостных стен.
Отдельные новости разносятся по воздуху, словно гонимые ветром пылинки; эти новости подобны дыханию, запаху, лучу света. Как вспышки молнии, они долетают до людей, предвещая им что-то, ослепляя их. Никто не способен объяснить тот феномен, что человек, находясь в двадцати льё от места события, знает о нем. И то, о чем мы только что рассказали, уже было известно всем. Может быть, наука, которая глубоко изучит эту проблему, когда-нибудь не будет даже снисходить до ее объяснения и признает аксиомой то, что сегодня мы считаем человеческой тайной.