С автографа окончательной редакции пьесы были сделаны писарские (не сохранившиеся) копии для цензора и для типографского набора издания 1842 г.; [72] к нему же, по-видимому, восходит и копия Московского Малого театра. По крайней мере почти во всех тех случаях, когда Прокопович вносил в печатный текст пьесы свои — в большинстве случаев грамматические и стилистические — поправки, театральная рукопись дает чтение автографа.
Для настоящего издания взят в основу текст «Игроков», подготовленный к изданию 1842 г. самим Гоголем, т. е. текст киевского автографа, свободный от поправок Прокоповича.
Оговариваем некоторые отступления от автографа:
Стр. 67 — «Дает ему бумажку» (вм. «Дают») — более соответствует контексту и, кроме того, совпадает с первоначальной редакцией в РЛ6 (стр. 342).
Стр. 89 — «Дает ему подписаться» (вм. «Дают») — более соответствует контексту.
Надо еще оговорить, что некоторые отличия издания 1842 г. от киевского автографа в подаче заглавия комедии были сделаны по указанию самого Гоголя, который 29 августа (ст. ст.) 1842 года писал по этому поводу Прокоповичу «… на одном белом листе «Драматические отрывки» и отдельные сцены с 1832 по 1837 год», а на другом, вслед за ним — «Игроки» с эпиграфом».
III
Пьесы из жизни игроков были очень популярны на сцене, начиная с конца XVII века (комедия Реньяра «Игрок», 1696 г.; английская мелодрама «Беверлей», 1773 г.; мелодрама Дюканжа и Дюно «Тридцать лет или жизнь игрока», 1828 г. и др.). Быт игроков и шулеров описывался также во многих романах и повестях (Д. Н. Бегичев, «Семейство Холмских», 1832 г.; Р. Зотов, «Леонид, или некоторые черты из жизни Наполеона», 1832 г. и пр.); сюда же относится и пушкинская «Пиковая дама», в основу которой положен карточный сюжет. Издавались, кроме того, многочисленные руководства карточной игры; существовали и полубеллетристические сочинения, специально посвященные шулерским проделкам. Широко известно было вышедшее в 1826–1827 гг. в двух томах «сочинение российское», под заглавием «Жизнь игрока, описанная им самим, или открытые хитрости карточной игры». Отсюда заимствован Гоголем рассказ Утешительного о чемодане с краплеными картами, подброшенном к помещичьему дому (явление 8). [73] Компанию шулеров изображал князь Шаховской в неоконченной комедии «Игроки» (1826 г.). Интересно, что сюжет здесь, как впоследствии у Гоголя, состоял в столкновении между шулерами. [74]
Карточной темы Гоголь касался и в других произведениях помимо «Игроков». Карты занимают видное место в характеристике Хлестакова в «Ревизоре» и двух чиновников в «Утре делового человека». Мотив подобранной колоды намечен мимоходом в «Мертвых душах». Ноздрев трудится над «подбиранием из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга» (глава X). Ихареву такая колода стоила «почти полгода трудов», так что доктор «опасался воспаленья в глазах»; то же и в «Мертвых душах»: Ноздрев «исхудал и позеленел». В записных книжках Гоголя 1841–1842 гг. мы находим ряд карточных терминов, некоторыми из которых он воспользовался как в «Мертвых душах» («загнуть утку»), так и в «Игроках» («пароле пе»).
Оригинальность гоголевских «Игроков» заключается в том, что интерес сосредоточен здесь не на карточной интриге, а на самом содержании ролей, разыгрываемых шулерами с целью обмануть Ихарева. Некоторые из лиц, разыгрывающих эти характерные роли, совсем не выступают без маски и так и остаются неизвестными зрителю и читателю (старик Глов, приказный Замухрышкин). Карточный анекдот служит в «Игроках» только поводом для обрисовки характерных персонажей.
Театральная цензура перед постановкой подвергла текст «Игроков» строгой чистке. Уничтожено было всё, касающееся «гусарской» характеристики Глова-сына. Слово «гусар» систематически заменялось «молодцом» или просто вычеркивалось. Вместо «будущего гусарского юнкера» (стр. 87) в театральной копии стоит: «нашего нового друга»; вместо «всего гусарства» (там же) — «всех»; вместо «гусарские» (там же), «гусарская» (стр. 88) — «молодецкие», «молодецкая»; вместо «юнкер» (стр. 87) — «молодец». Вычеркнута фраза: «Барклай-де-Тольевское что-то видно» (стр. 89). Кроме того произведены следующие вымарки и изменения: 1) фраза Глова-сына «ну, уж я бы ей не спустил» (о сестре, стр. 86), заменена менее резкой: «ну, уж я бы сам приволокнулся»; 2) выброшена ссылка Замухрышкина на то, что «взятки берут и те, которые повыше» («а как рассмотришь ~ да на других санках», стр. 94); 3) в реплике Утешительного «а вы уж там с начальниками своими сделайтесь, как следует» (в связи с обещанием взятки, стр. 95) выброшены слова «с начальниками своими»; 4) фамилии «Чеботарев» (стр. 67) и «Крыницын» (стр. 99), как существовавшие в действительности, заменены выдуманными «Чемоданов» и «Кравицын».
«Игроки» были поставлены в Москве 5 февраля 1843 г., в бенефис Щепкина, в один вечер с «Женитьбой», несмотря на совет Гоголя приберечь «Игроков» до следующего бенефиса (письмо Щепкину из Рима в конце ноября 1842 г.). «Игроки» шли тотчас после «Женитьбы», опять-таки наперекор совету Гоголя не ставить его пьес непосредственно друг за другом (то же письмо). Щепкин играл Утешительного без особенного успеха. Слаб был Ленский (Ихарев). В роли Замухрышкина выступал Пров Садовский. Как писал Гоголю С. Т. Аксаков, «Игроков» слушали холоднее, чем «Женитьбу», а пьесу, однако, хвалили. [75] Благоприятная рецензия о спектакле появилась в «Московских Ведомостях» от 11 февраля 1843 г.
В Петербурге «Игроки» шли 26 апреля 1843 г., в бенефис Н. И. Куликова. Порядок спектакля был следующий: 1) «Заложение Санкт-Петербурга», «русская драматическая быль» в двух действиях, 2) «Игроки», 3) водевиль «Проказы барышень на Черной Речке» 4) водевиль «Актеры между собою». [76] Главные роли в «Игроках» исполняли Сосницкий (Утешительный) и Мартынов (Ихарев). Из исполнителей выделился, по отзыву А. И. Вольфа, Самойлов (Швохнев), «скопировавший с натуры известного в то время игрока». [77] Белинский отмечал также хорошую игру П. А. Каратыгина в роли Замухрышкина. В Петербурге «Игроки» приняты были неприязненно, что Белинский объяснил неразвитостью постоянных посетителей Александринского театра. «Это произведение, — писал Белинский, — по своей глубокой истине, по творческой концепции, художественной отделке характеров, по выдержанности в целом и в подробностях, не могло иметь никакого смысла и интереса для большей части публики Александринского театра». [78]