— Руководствуясь статьей шестьсот девятой, я подвергаю сомнению надежность свидетеля ввиду имевшего место ранее судебного преследования. И если подойти к вопросу с формальной точки зрения, Ваша честь, Бетани Мэтьюс, будучи двухмесячным зародышем, присутствовала-таки при совершении правонарушения.
— Мистер Тэлкотт, надеюсь, вы не рассчитываете начать здесь дебаты о правах нерожденных детей? — сурово интересуется Ноубл. — Протест принят. Дамы и господа присяжные заседатели, прошу вас не принимать к сведению все, что вы только что услышали.
Но от всякого камня, брошенного в воду, расходятся круги. И продолжают расходиться, когда камень ушел на дно. Бывали ли еще случаи, когда мама водила машину в нетрезвом виде и брала меня с собой? Не всегда же ее ловила полиция…
— Миссис Васкез, — продолжает Эрик, — однажды, когда вы были с дочерью дома вдвоем, ее ужалил скорпион, не так ли?
— Да.
— Вы не могли бы рассказать нам, как это произошло?
— Ей было года три. Она полезла рукой в почтовый ящик, а там сидел скорпион.
— Вы попросили трехлетнюю дочь забрать почту?
— Я не просила, она сама решила это сделать.
— Возможно, вы не просили ее, потому что лежали без сознания, перебрав с выпивкой.
— Я, если честно, не помню…
— Да? Тогда позвольте освежить вам память. Мне можно подойти к свидетелю? — Он отдает маме папку с пометкой «Улика А, обвиняемый». — Вы узнаете этот документ, миссис Васкез?
— Это медицинская карточка из больницы Скоттсдейла.
Эрик указывает вниз страницы.
— Вы не могли бы прочесть это предложение вслух? Для присяжных.
Она кусает губы.
— Мать явилась в состоянии алкогольного опьянения.
— Эти записи ведут люди с медицинским образованием, — напоминает Эрик. — Как вам кажется, они вправе определять, кто пьян, а кто нет?
— В тот вечер никто у меня анализов не брал, — отвечает мама. — Они должны были лечить Бетани, и все.
— Большая удача — учитывая, что, когда ее доставили в больницу, она уже не дышала.
— Ее организм очень резко среагировал на яд.
— Настолько «резко», что она провела четыре с половиной часа в реанимации?
— Да.
— Настолько «резко», что ей понадобилась трахеотомия, чтобы возобновить дыхательный процесс?
— Да.
— Настолько «резко», что три следующих дня она провела в больничной палате, причем врачи постоянно говорили вам, что она может и не выжить?
Голова мамы опускается все ниже.
— Да.
— Вы пили в тот вечер, когда Делия должна была вернуться от отца?
— Да.
— В котором часу вы начали?
— Не помню.
— Вы уже тогда жили с Виктором?
— Да, но его дома не было. Он, по-моему, был на работе.
— И во сколько вы его ожидали домой?
— Это было очень давно…
— Но вы хотя бы помните, до или после вашей дочери он должен был вернуться?
— После. Он работал во вторую смену.
— Вы продолжали пить после полудня, до самого вечера?
— Я… думаю, да.
— Вы лишились чувств?
— Мистер Тэлкотт, — сухо говорит моя мать, — я понимаю, каков ваш расчет. И я первая признаю, что была далеко не святой. Но вот вы… вы можете не кривя душой сказать, что ни разу в жизни не совершали ошибок?
Эрик заметно напрягается.
— Миссис Васкез, вопросы здесь задаю я.
— Да, я, наверное, не была идеальной матерью, но я любила свою дочь. Наверное, я вела себя безответственно, но я училась на своих ошибках. Нельзя было наказывать меня двадцативосьмилетней разлукой. Этого никто не заслуживает.
Эрик поворачивается так стремительно, что мама вжимается в спинку кресла.
— Вы хотите поговорить о том, кто чего заслуживает? А вы знаете, каково это, когда ты возвращаешься из школы и не знаешь, что увидишь за дверью собственного дома? Каково это, когда приходится прятать приглашения на школьные мероприятия, чтобы твоя мать не явилась туда пьяной и не опозорила тебя при всех? Каково это — быть единственным третьеклассником, который умеет стирать белье и покупать продукты, потому что никто другой за меня это не сделает?
В зале воцаряется напряженная тишина. Судья Ноубл хмурится.
— Господин адвокат…
— За нее, — исправляется Эрик, заливаясь краской, и садится на свое место. — У меня все.
— Я в полном порядке, — заверяет меня Эрик несколько минут спустя, когда судья объявляет перерыв. — Я просто забылся на мгновение. — Дрожащей рукой он поднимает пластиковый стаканчик, и вода проливается ему на рубашку и галстук. — Это даже может сыграть в нашу пользу.
Я не знаю, что ответить. Меня бьет дрожь. Я представляла, чего можно ожидать от свидетельских показаний, но понятия не имела, какие воспоминания они пробудят.
— Я принесу салфеток, — выдавливаю я и удаляюсь в туалет.
У раковины я разражаюсь слезами.
Наклонившись, я брызгаю в лицо холодной водой, пока не намокает воротник блузки.
— Возьми, — говорит мне кто-то и протягивает бумажное полотенце.
Рядом со мной стоит мама.
— Мне очень жаль, что ты должна все это выслушивать, — тихо говорит она. — Мне жаль, что я должна это говорить.
Я прижимаю полотенце к лицу, чтобы она не заметила моих слез. Порывшись в сумочке, она достает маленькую коробочку и снимает с нее крышку.
— Возьми. Поможет.
Я скептически рассматриваю таблетки, припоминая ее ведьмовской арсенал.
— Это тайленол, — успокаивает она меня.
Я глотаю лекарство и вытираю губы ладонью.
— Куда ты ездила? — спрашиваю я.
Она непонимающе смотрит на меня.
— Когда?
— Ты однажды бросила нас. Уехала примерно на неделю.
Мама прислоняется к стене.
— Ты была совсем маленькой… Даже не верится, что ты это помнишь.
— Ага. Всякое бывает. У тебя был запой? Или ты лечилась?
Она вздыхает.
— Твой отец поставил мне ультиматум.
Мне тогда не сказали, куда она исчезла. Я боялась, что провинилась перед ней, боялась, что она уехала из-за меня. В ту неделю я проявляла особую осторожность: собирала, доиграв, все игрушки, смотрела в обе стороны, когда переходила дорогу, чистила зубы ровно две минуты.