Поцелуй…
— Ты сегодня рано встала, — говорит Эрик.
Одет он с иголочки: темно-серый костюм и бордовый галстук до того гармонируют с его темными волосами и светлыми глазами, что у меня перехватывает дыхание.
— Мне… не спалось, — говорю я. — И я решила прогуляться.
Будет ли считаться враньем, если я утаю, что меня не было дома всю ночь, а он не спросит?
Эрик садится за стол, и я ставлю перед ним стакан апельсинового сока. Но вместо того чтобы выпить, он в задумчивости водит пальцем по ободку Мне кажется, что в этом безобидном отверстии ему мерещится разверстая пасть хищника.
— Делия, — говорит он, — я сегодня постараюсь изо всех сил.
— Я знаю.
— Но это еще не все. Я хотел бы извиниться перед тобой.
У меня в голове проносятся строки из записей Фица.
— За что?
Во взгляде Эрика столько невысказанного, что мгновение тишины, похоже, вот-вот кристаллизуется и мраморным шариком цокнет о столешницу. Но он, взяв стакан, нарушает заклятие.
— На всякий случай.
Эрик понимает, что мир далеко не всегда оправдывает наши ожидания. Он знает, что мы запросто портим себе жизнь сами, не обращаясь ни к кому за помощью. И отлично справляемся с этой задачей.
В кухню, сердито топая, входит Софи с плюшевой игрушкой в руках.
— Вы меня разбудили! — жалуется она, но тут же взбирается на руки к Эрику — человеку, которого только что обвинила. Вытерев нос рукавом ночнушки, она, еще толком не проснувшись, прислоняется щекой к его пиджаку.
Мы сами портим себе жизнь, но временами нам все же удается сделать прямо противоположное.
Самое трудное — различить, где что.
В здании суда оборудована игровая комната, где за детьми наблюдают волонтеры. Там Софи может кататься на горках и ползать по пластмассовым туннелям, пока ее деда несколькими этажами выше судят за похищение. Я обещаю ей скоро вернуться и отправляюсь в зал заседаний.
По пути меня перехватывает свора журналистов, которые буквально забивают меня в угол своими микрофонами. «Вы воссоединились с матерью, Делия? Вы поддерживаете связь с отцом?» Я продираюсь сквозь тернии расспросов и шмыгаю в зал. Эрик уже занял свое место и сейчас раскладывает бумаги вместе с помощником, Крисом Хэмилтоном. На галерке толпятся журналисты вперемешку с судебными художниками, вооруженными блокнотами. В стороне, прислонившись к стене, стоит Фиц и не сводит с меня глаз.
Открывается боковая дверь, и приставы заводят отца. На нем костюм, но лицо покрыто синяками и ссадинами, как будто он недавно подрался. Выбрит он чисто.
Мне раньше очень нравилось смотреть, как бреется папа. У меня не было матери, которая открыла бы мне чудеса румян и туши, а потому процесс нанесения крема для бритья — воздушного, как безе, — в моем представлении был подобен таинству. Я просила его пройтись помазком и по моим щекам, а потом притворялась, что бреюсь зубной щеткой. После этого мы вместе таращились в зеркало: он высматривал упущенные клочки щетины, а я — сходство на наших лицах.
В детстве мне хотелось одного: вырасти и стать похожей на него.
Беременную женщину ненавидеть непросто. Эмма Вассерштайн встает и, тяжело, вразвалку подойдя к скамье присяжных, буквально водружает живот на полированные перила.
— Дамы и господа, представьте, что вам четыре года и вы живете в Скоттсдейле со своей матерью. Ваша кровать застелена розовым покрывалом, на заднем дворе у вас установлены качели, по утрам вы ходите в детский сад. С тех пор как ваши родители развелись, с отцом вы видитесь на выходных. Вы абсолютно счастливы. Но однажды отец говорит вам, что вас теперь зовут не Бетани, а как-то иначе. Вы этого не понимаете, как не понимаете, почему нужно было удирать из родного города, скитаться по мотелям, носить новую одежду и красить волосы. Знакомясь с новыми людьми, он представляет вас как Делию. Вы говорите, что хотите вернуться домой, а он отвечает, что это невозможно. Он говорит, что ваша мать умерла. — Она возвращается к прокурорскому столу. — Но он же ваш отец, вы любите его и доверяете ему. И потому верите. Верите, что вашей мамы больше нет. Верите, что вы уже не Бетани. И более того, никогда ею не были… Вы переезжаете в Нью-Гэмпшир и наблюдаете, как ваш отец, которого теперь зовут Эндрю Хопкинс, становится образцовым членом общества. Вы проживаете вымысел, навязанный им. И на долгие двадцать восемь лет забываете, что были жертвой преступления. — Она снова поворачивается лицом к присяжным. — Но вторая жертва об этом никогда не забывает. Каждое утро Элиза Мэтьюс просыпалась и ждала, что сегодня ее дочь вернется. Элиза Мэтьюс прожила четверть века, не зная, жива ли Бетани Мэтьюс, где она, как она теперь выглядит. — Эмма обхватывает руками свой гигантский живот. — Отношения между ребенком и взрослым неравноправны. Мы больше, мы сильнее, мы мудрее, а значит, обязаны заключать неписаный контракт, согласно которому обязуемся ставить интересы детей выше собственных. Чарлз Мэтьюс, дамы и господа, нарушил этот контракт. Он забрал маленькую девочку, не задумываясь о ее эмоциональном состоянии, и принудил к незнакомой, пугающей жизни в трех тысячах миль от родного дома. Он попытается выставить себя героем. Он попытается заставить вас поверить в ложь. Но правда такова, дамы и господа: Чарлзу Мэтьюсу не понравились установленные им и его бывшей женой условия опеки, поэтому он просто взял, что хотел, и бежал. — Она снова поворачивается к присяжным. — Каждый день в этой стране пропадает две тысячи детей. По последним данным, за тысяча девятьсот девяносто девятый год пропало семьсот девяносто семь тысяч пятьсот детей, из которых лишь пятьдесят восемь тысяч двести похитили посторонние люди, а не члены семьи. А это означает, что каждый день в США тысячи родителей, уподобляясь Чарлзу Мэтьюсу, похищают собственных детей, и поступают они так просто потому, что могут это сделать. Но рано или поздно мы, если повезет, их все же настигаем. — Эмма указывает на отца. — Долгих двадцать восемь лет этому человеку удавалось оставаться безнаказанным за то, что он разбил материнское сердце. Долгих двадцать восемь лет ему удавалось уходить от уголовной ответственности. Не позволяйте же этой несправедливости продолжаться еще хотя бы минуту!
Эрик встает.
— О чем мисс Вассерштайн вас не уведомила, дамы и господа, — начинает он, — так это о травме, полученной Элизой Мэтьюс задолго до разбитого сердца. Алкоголичка, лежащая без сознания в луже собственной рвоты, — вот какая мать досталась Бетани Мэтьюс. Вот какой женщине доверили заботу о ребенке — женщине, не всегда даже осознававшей, что этот ребенок находится рядом. Забрал ли Эндрю Хопкинс свою дочь? Разумеется. Но это был акт милосердия, а не возмездия. — Подойдя к моему отцу, Эрик кладет ему руку на плечо. — Мисс Вассерштайн хочет, чтобы вы поверили, будто этот мужчина сочинил коварный план и загубил жизнь своей дочери, но это неправда. На самом деле в тот день Эндрю Хопкинс таки привез дочь обратно домой. Какую же картину он там увидел? Орущий телевизор, бардак и… пьяная в стельку Элиза Мэтьюс на полу. Возможно, в этот миг Эндрю Хопкинс вспомнил лицо своей дочери, когда та лежала на больничной кровати всего пару месяцев назад, укушенная скорпионом, — тогда преступная халатность матери едва не стоила ребенку жизни. Возможно, он даже попытался сделать так, чтобы девочка не видела мать в столь плачевном состоянии. Одно нам известно наверняка: он ясно понял, что не может возвращать своего ребенка в этот дом. Ни на секунду… Почему же, спросите вы, он не обратился к властям? Потому что, дамы и господа, суд был заведомо пристрастен к Эндрю, — по причинам, которые я уточню позже. Потому что согласно законодательным нормам семидесятых годов ребенок после развода автоматически доставался матери, даже если та не могла должным образом позаботиться о себе, не говоря уж о малыше. — Эрик возвращается на свое место, но на полпути останавливается и договаривает: — Вы же прекрасно понимаете, какие желания возникли бы у вас, если бы, вернувшись домой, вы обнаружили, что ваша бывшая жена опять пьяна вдрызг и, соответственно, не способна обеспечить ребенку элементарную безопасность. Эндрю Хопкинс, дамы и господа, виновен лишь в одном: в том, что любил свою дочь и хотел оградить ее от несчастья. — Он поворачивается лицом к присяжным: — Разве это заслуживает порицания?