Я нахожу лицо мамы в зале. Жаль, что я не могу в точности описать это чувство, когда кусочек тебя, давно уже отколотый, кусочек, чью нехватку ты уже перестала ощущать, вдруг присоединяется к тебе снова. Ты боишься говорить, потому что у тебя нет уверенности в собственных словах. Задумываешься, не выдумала ли ты все это, не были ли все твои помыслы ложными…
Ты хочешь большего, но страшишься обладания.
Когда мы скатывались по песку, была ли она пьяна? Или я была настолько счастлива оттого, что она рядом, что это не имело значения?
— Мисс Хопкинс, отец говорил вам, что ваша мать мертва? — спрашивает Эмма.
— Он сказал, что она погибла в автокатастрофе.
— И вы ему поверили?
— У меня не было оснований ему не верить.
— И когда вы узнали, что она жива, вам наверняка захотелось с ней повидаться.
Я чувствую, как мама буравит меня взглядом.
— Да.
— Вы хотели проверить, похожа ли она на ту мать, которую вы себе сочинили?
— Да.
— Но тут отец говорит вам, что эта мать, чей образ вы уже успели приукрасить, словно чудесный миф, — алкоголичка. Что она подвергала вас опасности, поэтому он вынужден был вас похитить.
Я киваю.
— Вам ведь не хотелось верить его словам?
— Нет, — признаюсь я.
— Но пришлось, — настаивает Эмма. — Потому что в противном случае вы бы вернулись к тому, с чего все началось, — к обману.
— Это было не так…
— Мисс Хопкинс, вы ведь не станете отрицать, что ваш отец — обманщик, когда согласно вашим же показаниям…
— Да! — перебиваю я ее. — Да, он обманщик. Он обманывал меня на протяжении двадцати восьми лет, вы это хотите услышать? Но если бы он не лгал, ему пришлось бы сказать правду, а кому же понравится правда? Мне бы точно не понравилась, уверяю вас. Мне было гораздо проще думать, что моя мать мертва, чем узнать, что она пьяница, не способная обо мне позаботиться. — Я поворачиваюсь к присяжным. — Равно как проще думать, что человек, нарушивший закон, заслуживает наказания…
— Ваша честь! — восклицает Эмма.
— …особенно если об этом твердит прокурор, говорят по телевизору, пишут в газетах… когда на самом деле в глубине души вы понимаете, что он поступил правильно!
— Ваша честь, попрошу вычеркнуть эти эмоциональные заявления из протокола! — требует Эмма.
— Вы сами ее вызвали, — пожимает плечами судья.
Эрик ловит мой взгляд и, переполненный гордостью, ободряюще мне подмигивает.
Мне удалось разозлить прокуроршу — и спина моя сама собой выпрямляется.
— Мисс Хопкинс, — говорит Эмма, ловко меняя тему, — вы ведь зарабатываете себе на жизнь тем, что ищете пропавших людей, я права?
— Да.
— Вы не могли бы рассказать об этом подробнее?
— Мы с Гретой — так зовут мою гончую — сотрудничаем с полицией, помогаем им искать пропавших без вести.
— И как вы ищете заблудившегося ребенка?
— Я даю Грете образец запаха — предмет, которого ребенок недавно касался. Обычно это наволочка, или пижама, или простыня — в общем, чем ближе к коже, тем лучше. Но если образца нет, сгодится и отпечаток ноги. Грета нюхает — и бежит искать, а я лишь следую за ней.
— Вы, наверное, встречали немало родителей пропавших детей.
— Немало, — подтверждаю я.
— И как они себя обычно ведут?
— Большинство паникует. — Как паниковала вчера вечером я.
— Вам когда-нибудь приходилось сообщать, что найти их ребенка не удалось?
— Да, — признаю я. — Иногда следы просто обрываются. Иногда сказываются неблагоприятные погодные условия.
— А бывали случаи, чтобы вы прекращали поиск?
Я снова ловлю на себе мамин взгляд.
— Я стараюсь так не делать, но порой выбора не остается.
— Мисс Хопкинс, а за беглецами или потенциальными самоубийцами вас когда-нибудь посылали?
— Да.
— Насколько я понимаю, они далеко не всегда горят желанием возвращаться вместе с вами.
Я вспоминаю утес среди скал, вспоминаю женщину, шагнувшую с этого утеса.
— Да, это так.
— Но когда вы их находите, то все равно приводите их домой, как бы они ни сопротивлялись?
После гибели Рутэнн я часто задумываюсь, почему она все же согласилась взять меня с собой. Она же спланировала все заранее. Так зачем было отягощать совесть лишними свидетелями? Хотя, возможно, ей нужны были свидетели. Точнее, одна свидетельница — я. Может, ей казалось, что после всего пережитого я должна понимать: к поступкам, которых ждешь от человека, и тем, которые он считает правильными, ведут разные следы. Ведь после всего пережитого я знала, что порой человек вынужден лгать.
— Да, — отвечаю я Эмме, — привожу.
Глаза Эммы Вассерштайн сияют триумфом.
— Поскольку знаете, что так надо, — подсказывает она.
Но я качаю головой.
— Нет. Невзирая на то, что знаю: так не надо.
По-моему, всем парам не помешало бы пережить такой судный день: деревянный стул, свидетельская трибуна, связка незримых вопросов, похожих на фрукты, которые они очистят и скормят друг другу, причем каждый будет надеяться, что другой объяснит, как они здесь очутились. Когда Эрик подходит ко мне, чтобы начать перекрестный допрос, окружающий мир тает и мы снова становимся девятилетними детьми. Мы снова лежим навзничь на поле гибискусов и представляем, что приземлились на оранжевой планете, где кроме нас никто не живет.
— Что ж, — без затей начинает он, — как вы себя чувствуете?
— Держусь, — улыбаюсь я.
— Делия, я ведь не обсуждал с вами подробности этого дела, не так ли?
Мы все это отрепетировали. Я знаю, что скажет он и что должна сказать я.
— Нет, не обсуждали.
— И вас это, мягко скажем, раздражало, правда?
Я вспоминаю нашу ссору после визита в больницу Вспоминаю свое бегство в резервацию хопи.
— Да. Я считала, что вы скрываете от меня информацию, которой я вправе обладать.
— Вы ведь не затем меня наняли, чтобы иметь возможность вмешиваться в ход разбирательства?
— Нет. Я наняла вас, потому что знала: вы любите моего отца как родного.
Эрик проходит мимо меня и останавливается у скамьи присяжных.
— Кем работает ваш отец?
— Он управляющий дома престарелых в городе Векстон, штат Нью-Гэмпшир.
— Он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить вам безбедное существование?