— Ну, мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Нам хватало.
— Но, помимо материальной, отец обеспечивал вам и эмоциональную поддержку, я прав?
Можно ли ответить на этот вопрос правильно? Можно ли измерить любовь?
— Он всегда был готов меня выслушать.
— А о вашей матери вы с ним говорили?
— Он знал, что я по ней скучаю. Но и я понимала, что ему больно об этом говорить, а потому старалась избегать этой темы. Никто не хочет вспоминать свои утраты.
— Впрочем, как выяснилось, утраты он не переживал…
Я вспоминаю наш разговор в туалете и как наяву слышу слова матери: «Да, я любила твоего отца».
— В автокатастрофе она не погибла, — медленно говорю я, — но мне кажется, что он потерял ее намного раньше.
Эрик сжимает руки за спиной.
— Делия, — говорит он после непродолжительной паузы, — почему мы с вами до сих пор не женаты?
Я растерянно моргаю: это реплика не из сценария. Прокурор удивлена не меньше меня и протестует.
— Ваша честь, — настаивает Эрик, — я прошу вас проявить снисходительность и дать мне немного времени для того, чтобы доказать, насколько важен этот вопрос.
— Отвечайте, мисс Хопкинс, — хмурится судья.
И я вдруг понимаю, чего добивается Эрик, что он хочет услышать от меня. Я жду, пока он повернется ко мне лицом, чтобы сказать, что не позволю ему жертвовать собой ради моего отца.
Эрик подходит ближе и кладет руку на трибуну.
— Все в порядке, — шепчет он, — говори, не бойся.
Я сглатываю ком в горле.
— Мы не женаты, потому что… вы алкоголик.
Слова эти отдают ржавчиной, ведь я так долго хранила их в себе, не решаясь произнести. Вы, возможно, пытаетесь убедить себя, что искренность — это основа любых отношений, но и это будет ложью. Имея возможность избегнуть боли, вы, скорее всего, соврете и себе, и любимому человеку.
Отец это тоже прекрасно понимал.
— Когда я пил, я вел себя довольно омерзительно, правда?
Я киваю.
— Я неоднократно подводил вас, забывая о наших встречах или поручениях, которые вы мне давали.
— Да, — тихо говорю я.
— Я пил, пока не падал без чувств, и тогда вам приходилось тащить меня в постель.
— Да.
— Я приходил в бешенство, злился по пустякам, а потом винил вас в случившемся.
— Да, — бормочу я.
— Я не мог ничего довести до конца. Я обещал завязать, но обманывал вас, и мы оба знали, что я обману. Я пил, чтобы взбодриться и успокоиться, чтобы отпраздновать и помянуть. Я пил, чтобы свободно общаться и чтобы побыть наедине со своими мыслями.
Первая слеза всегда самая горячая. Я вытираю ее, но она продолжает жечь мне кожу.
— Вы боялись оставаться со мной, потому что не знали, как я себя поведу в следующий момент. Вы оправдывали меня, убирали за мной и говорили, что больше такого не допустите.
ДА!
— Вы невольно провоцировали меня продолжать пить, потому что с вами я мог напиваться без всяких последствий… Ни боли, ни стыда. Как бы ужасно я себя ни вел, вы все равно меня не бросали.
Я смахиваю слезы.
— Пожалуй, что так…
— Но потом… потом вы узнали, что у нас будет ребенок. И вы совершили неожиданный поступок. Какой же?
— Я ушла, — шепчу я.
— Но не затем же, чтобы наказать меня, правда?
Я уже плачу в голос.
— Я ушла, потому что не хотела, чтобы мой ребенок видел своего отца таким. Не хотела, чтобы он возненавидел тебя, как ненавидела я.
— Ты меня ненавидела? — Эрик огорошен.
— Практически с той же силой, с какой любила, — киваю я.
Присяжных настолько увлекла наша беседа, что даже воздух в зале, похоже, замер. Но я вижу только Эрика. Он дает мне бумажную салфетку, убирает волосы с лица, и рука его задерживается у меня на щеке.
— Я ведь больше не пью, правда, Ди?
— Ты не пьешь уже больше пяти лет. Завязал еще до рождения Софи.
— А что, если я завтра сорвусь?
— Не говори так. Ты не сорвешься, Эрик…
— А если ты узнаешь, что я пил при Софи? Пил, когда она была со мной и я должен был о ней заботиться?
Я закрываю глаза и пытаюсь забыть о том, что он, в принципе, выбросил эти слова в атмосферу, где они могут размножаться, пока не станут реальностью.
— Ты бы снова начала мне потакать, Ди? И втянула бы в этот спектакль Софи?
— Я забрала бы ее у тебя. Забрала бы и бежала куда глаза глядят.
— Потому что ты меня любишь? — У Эрика срывается голос.
— Нет. Потому что я люблю ее.
Эрик поворачивается к судье.
— У меня все.
Я встаю, хотя ноги и подкашиваются, когда ко мне подходит Эмма Вассерштайн.
— Я не понимаю, мисс Хопкинс, — визгливо спрашивает она, — почему вы не доверили бы безопасность своей дочери человеку, который злоупотребляет спиртным?
Я смотрю на нее как на умалишенную.
— Потому что на алкоголиков нельзя положиться. Им нельзя доверять. Они причиняют другим людям боль, не отдавая себе в этом отчета.
— Почти как похитители, не так ли? — Эмма смотрит на судью. — У обвинения больше нет вопросов, — говорит она и возвращается на свое место.
В последний день нашей счастливой жизни отец встал раньше меня. Когда я спустилась, он уже пек Софи на завтрак блинчики. В последний день нашей счастливой жизни у нас закончился кофе, и отец внес его в список, прилепленный к дверце холодильника. Я вымыла посуду.
В последний день нашей счастливой жизни я накричала на отца за то, что он забыл покормить Грету. Я разложила его выстиранные носки. Он рассказал мне какой-то анекдот о фасоли, зашедшей в бар, — сути я уже не помню, но помню, что смеялась.
В последний день нашей счастливой жизни он на три часа съездил на работу, а вернувшись, включил исторический канал. Показывали передачу о «домах на колесах». Когда выпустили первые образцы, люди отнеслись к серебряным корпусам настороженно, так что компании пришлось пустить рекламный караван по всей Африке. Местные жители тыкали в лоснящиеся бока фургонов копьями. Молились, чтобы эти страшные звери ушли прочь.
В последний день нашей счастливой жизни отец не уснул у телевизора. Он повернулся ко мне и сказал то, что тогда было просто словами, а после обрело глубокий смысл.
— Это лишний раз демонстрирует, — сказал отец в последний день нашей счастливой жизни, — насколько мы ограничены в своих представлениях о мире.