Утро выдалось прохладное, необычный в июне свежий, по-осеннему бодрящий ветерок холодил кожу.
Жара не докучала Оресту — этим звучным греческим именем граф окрестил своего любимца, — так что он бежал еще более резво, чем обычно; они быстро промчались по городским улицам с их толчеей и сутолокой и вскоре оказались на пустынной проселочной дороге, по сторонам которой тянулись поля.
Граф вскоре свернул с дороги и, не обращая внимания на то, что безбожно нарушает границы, проезжая по чужим владениям без всякого на то дозволения хозяев, пустил Ореста галопом через поля и луга, по землям, покрытым свежей буйной растительностью; кое-где им попадались на пути высокие изгороди с коваными железными решетками, отделявшими друг от друга соседние участки, и конь легко перемахивал через них, почти не сбавляя скорости.
Первый цирк встретился графу около полудня, а за ним последовали десятки других, и все они были как две капли воды похожи друг на друга, что несколько удручало графа.
В каждом из них обязательно имелся один старый унылый слон и три или четыре шелудивых, покрытых коростой льва, обычно совершенно беззубых и таких апатичных, что только малышам они могли показаться грозными и свирепыми.
Был тут и канатоходец, балансировавший на проволоке над головами затаивших дыхание зрителей, только время от времени издававших возгласы ужаса и восхищения; он шел по канату не очень уверенно, раскачиваясь из стороны в сторону, стараясь удержать равновесие с помощью длинного шеста или зонтика от солнца.
Акробаты придавали некоторое разнообразие этому зрелищу, поражая своей ловкостью, хотя все их трюки были похожи друг на друга.
Некоторые из них были молодые и гибкие, другие уже начинали стареть, и им стоило заметных усилий выполнить даже простейшие упражнения на трапеции.
В лучших, более богатых цирках, были лошади, обычно белые или серые в яблоках; гривы и хвосты у них были длинные, хорошо расчесанные, шерсть лоснилась, и граф по всему видел, что за ними тут хорошо ухаживают, чистят и кормят.
Но в цирках поменьше и победнее лошади были такие же жалкие и тощие, как и сами артисты, и иногда казалось, они с трудом несут на спине трех человек, взобравшихся на плечи друг другу, образовав пирамиду.
Глядя на некоторых из них, граф думал, что смерть, когда она наконец придет к ним, покажется им избавлением, милосердным даром по сравнению с той жизнью, которую им приходилось вести.
Но в каждом цирке, независимо от того, каковы были его доходы, смех и веселье публики зависели только от клоунов. Гиганты и карлики, безобразные уродцы, иногда их бывало с полдюжины, иногда и больше, но они неизменно заставляли детвору хохотать и визжать от восторга.
Люди постарше тоже утирали слезы, катившиеся от смеха, когда клоуны выскакивали на арену и начинали тузить друг друга, обливать водой, неуклюже бегать по кругу, держась за лошадиные хвосты, или доставать куриные яйца из носов детишек, сидящих в первом ряду.
Пространствовав четыре дня по полям и дорогам Англии, ночуя где придется, в первой попавшейся придорожной гостинице или на постоялом дворе, в общем, там, где заставала его ночь, граф решил, что он, должно быть, пошел по ложному следу.
Он не мог вообразить себе Калисту, такую нежную, изящную и элегантную, среди этих размалеванных цирковых артисток в пестрых, кричащих нарядах, которых он видел на деревенских площадях, точно так же, как не представлял себе Кентавра среди этих жалких, заморенных лошаденок.
Он начал думать, что она, возможно, к этому времени уже вернулась в свое имение в Эпсоме или в Лондон, и, чем скорее он поедет туда же, чтобы удостовериться, что так оно и есть, тем лучше.
В то же время он не мог не признаться себе с некоторым удивлением, что, если бы не беспокойство за Калисту, последние несколько дней показались бы ему самыми прекрасными в его жизни.
Он обрел свободу, которой никогда не знал прежде, окруженный своими многочисленными слугами и лакеями; он вынырнул из потока нескончаемых повседневных дел и забот, оторвался даже от своих друзей — в общем, он был по-настоящему свободен!
Граф не мог припомнить, чтобы ему когда-нибудь приходилось так долго пробыть в одиночестве, но, как ни странно, никогда еще он не чувствовал себя лучше, чем сейчас, в таком постоянно приподнятом, бодром расположении духа.
Он знал, что частично обязан этим простой деревенской пище, которую ему подавали в деревенских трактирах в последние дни, и постоянным физическим упражнениям на свежем воздухе.
Когда граф скакал напрямик через поля на своем вороном жеребце, у него возникало такое чувство, что Оресту все это нравится так же, как и ему самому.
Конечно, у лошади был теперь не такой ухоженный вид, а ее седло и уздечка уже не сверкали на солнце так, как это было, когда они покидали Лондон, но оба они ощущали какое-то приятное, пьянящее возбуждение, вырвавшись на волю из привычной, надоевшей рутины своей упорядоченной жизни.
И все-таки, говорил себе граф, пришла пора возвращаться.
Калиста наверняка уже нашлась, а все его слуги и, без сомнения, многие из его друзей, вроде лорда Яксли, будут тревожиться о нем, гадая, что с ним и куда он пропал.
Обратно он поехал через Хартфордшир, сделав большой круг через другие графства и приняв Эпсом за точку отсчета, где его поиски должны были закончиться.
Было уже шесть часов вечера, когда граф доехал до деревушки Поттерсбар. Он знал это место, так как здесь ежегодно устраивалась знаменитая ярмарка, на которой торговали лошадьми.
Граф рассчитывал, что через час он, пожалуй, уже будет в Лондоне. Он уже потянул за повод, поворачивая Ореста в сторону главной дороги, ведущей в город, как вдруг увидел пестрые палатки еще одного цирка.
Этот новый цирк был побольше тех, что встречались ему за последние два дня.
«Большой купол», как называлась главная, самая просторная палатка, в которой проходило представление, стояла посреди площадки, а вокруг нее теснилось множество других палаток, фургончиков и повозок, на которых перевозили клетки с дикими зверями.
Представление уже началось, и первым порывом графа было проехать мимо не задерживаясь, чтобы добраться до города прежде, чем стемнеет.
Затем он сказал себе, что следует проверить все до конца и заглянуть сюда напоследок, чтобы уж окончательно отбросить предположение отставного сыщика, будто Калиста нашла себе убежище в цирке.
Графу не хотелось оставлять Ореста поблизости от главного шатра; он боялся, что дети, выйдя после окончания представления, начнут приставать к нему.
У жеребца была привычка неожиданно бить задней ногой, и граф опасался, что он может лягнуть кого-нибудь, кто подойдет к нему сзади.
Заметив на краю поля небольшую рощицу, граф поехал в ту сторону.
Уже въехав под сень деревьев, он вдруг обнаружил, что какой-то мальчишка бежал за ним всю дорогу и сейчас стоит рядом, выжидательно глядя на него.