Она могла быть дерзкой, капризной, иногда грубой, но всегда напоминала райскую птичку — не только на сцене, когда на ней почти ничего не было, кроме перышек и драгоценностей, но и в постели, где она творила одной ей ведомые непостижимые чудеса.
Она обладала какой-то особой жизненной силой, придававшей чувственность всему, что бы она ни делала, и чем более расточительной и скандальной она становилась, тем больше мужчин теряли от нее голову.
С самого начала своей карьеры она, казалось, была олицетворением самого Парижа, и во время ее гастролей в Лондоне в прошлом году газеты писали о ней как о «la Vie Parisienne» [10] .
Было бы забавно снова увидеться с Габи, подумал Уинстон, да и вообще, в Париже у него немало знакомых, кто примет его с распростертыми объятиями! Но он обещал Харви, что помешает Марине Мильтон наделать шуму, а предвыборная кампания в Америке уже набирает силу.
«Кайзер Вильгельм Великий» не уложился в свое официальное время следования от Нью-Йорка до Саутгемптона — пять дней, двадцать два часа и сорок пять минут. Из-за плохой погоды он опоздал на целых сорок часов.
Еще сутки Уинстон потратил на то, чтобы выехать из Шербура, и только поздно вечером 8 апреля он прибыл наконец в Париж.
Таков был кратчайший путь до Рима, но Уинстон был рад провести ночь в Париже в ожидании утреннего экспресса до Рима.
К сожалению, на экспресс он опоздал.
Это и понятно — он попал в свой номер в шикарной гостинице «Ритц» только к шести часам утра после бурной ночи, искрящейся и пенистой, как бокал шампанского!
Габи, сверкающая перьями и драгоценностями, танцевала на столике в ресторане «У Максима», и, когда Уинстон отвез ее под утро домой, ему уже никак было не успеть на экспресс, отходящий от Восточного вокзала без четверти семь.
Еще хуже было то, что следующий экспресс на Рим отправлялся из Парижа только на следующий день. Конечно, можно было бы добраться на местных поездах с несколькими пересадками, но это не давало никакого выигрыша во времени.
Он чувствовал себя таким виноватым перед Харви! Но в конце концов утешил себя мыслью, что в Сорренто ведь нет болтливых американских газет и, если подруга Элвина еще и не остудила свой пыл, то уж по крайней мере будет претендовать на какую-то приемлемую сумму!
Он думал о Марине, пересекая Атлантику, и пришел к выводу, что Харви был не прав — не может быть, чтобы она ждала ребенка от Элвина… Элвин никогда бы не сделал такого — или все-таки сделал?.. Но у него никогда раньше не было женщины — ведь вся его жизнь была для Уинстона как на ладони, хотя вообще-то они расставались с ним довольно надолго.
Будучи вместе, они чувствовали себя более близкими, чем со старшими братьями; но Уинстон так много бывал за границей, что Элвин вполне мог завести связи, о которых тот и не подозревал.
Уинстону всегда казалось, что в Элвине есть что-то от сэра Галахада. [11]
С детства слабый и много болевший, он читал гораздо больше остальных детей в семье, и Уинстон всегда старался заводить с ним беседы о философии или психологии, и они почти никогда не касались современных или житейских тем. Но нельзя сказать, что Элвин не проявлял никакого интереса к женщинам, хотя и знал о них очень мало.
Из телеграммы Марины было ясно, что она имела в виду какие-то вполне определенные моменты в его жизни. Что он ей обещал и о чем говорил в своих письмах? Ответов на эти вопросы не было, кроме тех, которые он начисто отвергал.
И когда наконец Уинстон выехал вНеаполь, он уже чувствовал сильное раздражение. Если только эта женщина причинила Элвину зло, он ее просто задушит!
Элвин занимал особое место в его душе, и Уинстон не позволил бы никому запятнать или опорочить его память. И вполне вероятно, что именно эта причина заставила его поехать в Европу, а совсем не истерический страх Харви за свою предвыборную кампанию.
Уинстон любил своего старшего брата, но он видел также его жестокость, самовлюбленность, его ненасытное стремление к власти и славе.
Он не осуждал Харви, а просто принимал его таким, какой он есть, но его любовь к Элвину была совсем другая.
Все, что было идеалистического вдуше Уинстона, он прятал под налетом цинизма и невозмутимости — женщины находили это просто неотразимым.
А поскольку они никак не могли поймать его, связать обещанием и сделать своим пленником, то преследовали его бешено и неотступно.
Веселые искорки в его голубых глазах совершенно сводили их с ума, а для Харви и Гэри он был загадкой, и они не одобряли его, потому что не понимали.
— Наш Уинстон — прожигатель жизни! В голове у него ничего, кроме развлечений, — часто говорил Харви, хотя прекрасно понимал, что это не так.
Уинстон держался особняком в семье, и мать знала об этом и открыто заявляла, что он особенный. Правила и требования, предъявляемые ею к другим детям, не распространялись на него.
Поезд должен был прибыть в Неаполь во второй половине дня.
Уже с самого утра, когда они в Риме делали пересадку на другой поезд, было очень жарко.
В спальном купе слуга Уинстона приготовил для него белый шелковый костюм и тонкую полотняную сорочку — в них он выглядел необыкновенно элегантным.
Уинстон покупал костюмы в Лондоне, рубашки — вПариже, туфли — в Италии, а запонки — у Тиффани в Нью-Йорке.
Но он носил одежду с такой простотой и изяществом, что она становилась как бы частью его самого, и люди видели Уинстона, а не его костюмы.
Прошло уже семь лет с тех пор, как он в последний раз был в Неаполе и жил на вилле своего деда вСорренто. Он, видно, уже и забыл, что Неаполь — это таинственный, непостижимый город, недаром его прозвали «дьявольским раем!» И, когда поезд, выпуская пар, уже подъезжал к станции, ему подумалось, что Неаполь — один из тех немногих уголков дохристианского мира, которые не погибли, а, наоборот, расцвели на фоне современной цивилизации.
На вокзале его встречал посыльный, которому мистер Дональдсон сообщил о его прибытии.
Он отвел Уинстона от вокзального шума и суеты и начал извиняться:
— Scusi, signore [12] , но я не смог найти машину за такой короткий срок. — Ему показалось, что Уинстон нахмурился, и он торопливо продолжал: — Я подумал, синьор, что удобная коляска с хорошими лошадьми будет лучше неудобной машины, которая к тому же обязательно сломается по дороге в Сорренто.
Его объяснение было таким простодушным, что Уинстон улыбнулся.
— Я не очень тороплюсь, — сказал он.