Он показал в сторону моря.
— Оставайтесь здесь! — коротко бросил Грэйнии граф и выбежал из комнаты, закрыв за собой дверь.
Грэйния бросилась к окну и увидела, как он бежит по камням следом за Жаном.
Скоро он исчез из виду, но Грэйния все стояла у окна, напуганная неведомой опасностью; ей хотелось быть вместе с Бофором и не оставаться одной.
Она понимала, что любой появившийся в пределах видимости корабль может означать угрозу; она помнила, как по пути на Сен-Мартен граф приказывал немедленно менять курс, едва вдали показывались чьи-то паруса.
Возможно, корабль графа был замечен, когда входил в бухту? Или же появился английский военный корабль с целью захватить остров?
Граф и его друзья были совершенно уверены, что такого не случится, но ведь англичане могли переменить намерение и пожелать добавить Сен-Мартен к своим владениям.
Все это было очень тревожно, и Грэйния долго еще смотрела в окно, надеясь увидеть либо корабль графа, либо тот, о котором предупреждал Жан, но синий горизонт оставался пустым.
Начало смеркаться, солнце клонилось к закату, наступал вечер.
Грэйнии хотелось выйти и подняться на скалы, чтобы вглядеться вдаль, пока это еще возможно, но граф велел ей оставаться на месте, и она подчинялась — потому что любила его.
Немного погодя она стала, было осматривать дом, но не могла сосредоточиться ни на чем, кроме мысли, что Бофор, вероятно, в опасности.
Медленно поднялась она по лестнице и обнаружила большую спальню, которая явно принадлежала Бофору, и еще несколько других.
Все они были великолепно обставлены, а в спальне графа стояла восхитительная французская кровать с занавесками, ниспадавшими с золотого кольца на потолке.
Кровать Бофор, разумеется, привез с Мартиники, так же как и чудесный туалетный столик, который скорее подошел бы женщине, чем мужчине.
По обеим сторонам постели стояли небольшие комоды, изготовленные, как решила Грэйния, руками выдающихся французских мастеров; на стене висела картина кисти Буше.
Все было так красиво… «Комната для любви», — подумала Грэйния и покраснела при этой мысли.
Она все ходила и ходила по дому, спустилась вниз и добралась до маленькой столовой, увешанной, как и гостиная, портретами предков; рядом располагалась кухня, которая, по мнению Грэйнии, привела бы Анри в восторг.
Нашла она и небольшую библиотеку, сплошь уставленную книжными шкафами, и обрадовалась, что ей, по крайней мере, будет что почитать.
Но сейчас чтение вовсе не шло ей на ум. Хотелось одного — быть вместе с Бофором, и, спохватившись, что она так надолго ушла со своего наблюдательного пункта, Грэйния снова вернулась к окну.
Солнце садилось во всем своем великолепии, но как только последний алый луч скользнул по морю и исчез, быстро наступила ночь.
Одна за другой появились на небе звезды, выплыл молодой месяц, но Грэйнии казалось, что она окружена беспросветной тьмой отчаяния, что никогда больше она не увидит Бофора.
Что, если он отплыл в море навстречу вражескому кораблю, и завязалась битва? Что, если он побежден и утонул или попал в плен?
Грэйния не представляла, что будет с ней, если она его больше не увидит.
Слезы подступали при одной мысли о его гибели… Ей тогда уже никто и ничто не поможет.
Все ее вещи остались на корабле, у нее теперь нет ни денег, ни одежды, вообще ничего, но это пустое по сравнению с тем, что она могла потерять Бофора.
Сердце ныло тяжко и почти непереносимо.
Глазам стало больно вглядываться в темноту ночи; Грэйния подошла к креслу и села.
Опустив голову на руки, она то ли молилась, то ли просто безмерно страдала, словно маленькое животное, попавшее в западню.
«Верни его мне… Господи, верни его!» — твердила она.
Тьма наступала на нее со всех сторон, душила, превращала в ничто!
Она не могла больше терпеть, она должна спуститься к бухте и поискать его… Но тут дверь отворилась, и он явился.
Грэйния бросилась к Бофору, обняла его за шею, прижалась к нему и расплакалась. Захлебываясь слезами, она с трудом выговаривала:
— Вы… вернулись! Я думала, что… потеряла вас! Я боялась, я так… ужасно боялась, что… больше не увижу вас!
Слова сыпались сами собой. Испуг ее был так велик, а облегчение наступило так внезапно, что она сама не знала, как у нее вылетело:
— Я люблю вас… Я не могу без вас жить! Граф швырнул на пол то, что держал в руках, и обнял Грэйнию. Обнял очень крепко — она едва могла дышать — и прильнул губами к ее губам.
Поцелуй был жаркий, сильный и властный, и Грэйния чувствовала, что готова отдать Бофору сердце, душу, всю себя.
Муки страха, испытанного ею, исчезли без следа. На смену им пришли неописуемый восторг, небывалая радость, от которых комната словно наполнилась светом.
То было чудо, не просто земная любовь, но чувство совершенное, божественное.
Бофор целовал ее, и она уже больше не принадлежала себе, она полностью, всем своим существом принадлежала ему. Наконец, он поднял голову и заговорил нетвердым от волнения голосом:
— Любимая, я не хотел, чтобы это произошло.
— Я люблю… тебя!
— Я тоже люблю тебя, — сказал Бофор. — Но я боролся с собой, я старался удержать себя от этих слов, а ты лишила меня такой возможности.
— Я думала, что потеряла тебя!
— Этого не будет, пока я жив, но, милая моя, я пытался защитить тебя от меня и моей любви.
— Ты… любишь меня?
— Конечно, люблю! — почти сердито ответил он. — Но мне бы не следовало позволять себе это, а тут еще ты полюбила меня.
— Что же я могу с этим поделать? — спросила Грэйния.
И тогда он стал целовать ее снова и снова, а она чувствовала, что он вознес ее к самому небу и нет больше никаких неразрешимых задач, никаких трудностей — только они двое и их любовь.
Долгое время спустя Бофор сказал:
— Позволь мне зажечь свечи, любимая. Мы не можем вечно пребывать во тьме, хоть я не прочь снова и снова целовать тебя.
— Я бы этого хотела, — тихонько проговорила Грэйния.
Он поцеловал ее, потом разомкнул объятия и подошел к столу. Зажег свечу, и Грэйнии подумалось, что лицо его засияло дивным светом.
Он не сводил с Грэйнии глаз, но как бы принуждая себя не заключать ее снова в объятия, взял тонкую свечку из подсвечника и направился в гостиную, чтобы зажечь свечи и там.
Освещенная комната выглядела по-особенному красиво. Бофор обратился к Грэйнии:
— Прости, моя маленькая, что я огорчил тебя.