Насчет «ни одной разумной мысли», на мой взгляд, изрядное преувеличение, но об этом в свое время, в своем месте.
Не лишенная самодурства, Елизавета могла повелеть всем придворным дамам сбрить волосы и надеть черные парики, когда ей самой пришлось сбрить неудачно покрашенные волосы. Ну, не могла она допустить, чтобы у кого–то волосы были красивее, чем у неё!
Она же не велела одной из придворных дам носить платье «в талию», чтобы не показывать лучшей, чем у неё самой, фигуры. Несчастная выходила из положения просто: завела фижмы с мощными пружинами и танцевала до появления императрицы на балу.
— Царица едет!
И тут же приталенное платье превращается в угодный императрице бесформенный балахон…
А бывали случаи, когда Елизавета Петровна не появлялась на балах, если чувствовала себя недостаточно прекрасной, была не в форме и опасалась, что кто–нибудь её затмит…
Доходило до ситуации буквально анекдотической: когда иностранным посланникам неизменно предлагался вопрос: кто из придворных дам красивее всех? «Правильный» ответ, естественно, подразумевался: Елизавета!
На этот вопрос сумели «правильно» ответить даже послы далекого Китая. Они, правда, высказались таким образом: что царица Елизавета красивее всех придворных дам, но при этом было бы замечательно, если бы глаза у нее были поменьше, ноги покороче, лицо покруглее, нос поменьше, а фигура более плоской. Но все равно — красивее всех!
Забавно? Вне всякого сомнения. Но, даже злоупотребляя своей колоссальной властью, Елизавета никогда не шла дальше бабских игрищ вокруг своей несказанной прелести. Несомненно, это могло раздражать уже своей навязчивостью; несомненно, дамы, вынужденные носить черные парики, готовы были ее покусать. Вне всякого сомнения, княгиня Гагарина не стала лучшей подругой Елизаветы. Между прочим, характерно — никто так и не выдал княгиню Гагарину, злостно нарушившую приказ и дерзновенно танцевавшую на балах в приталенном платье. Видимо, придворные, при всей гнусности придворных нравов, всё же понимали — императрица дурит, и нечего ей желание показать хорошую фигуру приравнивать к государственной измене.
Но при всех этих забавных чертах своего поведения Елизавета никогда не стремилась к причинению страданий, к жестокости, грубости. Характерен обет, данный ею во время заговора 25 ноября 1741 года: если удастся заговор и она станет императрицей, никого и ни за какие вины не казнить смертью. И Елизавета не слукавила, не изменила своему обету: за все свое правление она ни разу не подписала ни одного смертного приговора. Очень может быть, что и напрасно не подписала; очень может быть, что душегубы и разбойники только смерти и заслуживали, но в этом, право, вся Елизавета — легкомысленная, но добрая. А ведь и правда… Ну что стоило ей в этот час, когда она последний раз молилась перед началом переворота, дать совсем другой обет? Например, обет казнить страшной смертью всех врагов государства? Или обет докопаться, Кто именно виноват в страшной судьбе Алеши Шубина? Странным образом, обет, своего рода договор с высшей силой, обещание небесам, оказался именно таким — если Бог дарует ей счастливый конец переворота, не казнить никого смертию ни за какие грехи. Решение, может быть, и не государственного, но, конечно же, совсем не злого, не плохого человека.
И даже самодурствуя при дворе, Елизавета не была жестокой, не мучила, не хотела причинять страдания. Блудливых фрейлин Елизавета била по щекам, ставила на колени на горох, даже тех, кому перевалило за тридцать. Характерно, что особенно старательно она лупила по мордам и долго выдерживала на горохе тех, кто изменял воюющим мужьям; тем, кто находился в действующей армии.
Был случай, когда Елизавета собственноручно высекла розгами юную, но уже блудливую не по годам фрейлину из Шаховских. Да–да! Утром, поймав «подлянку» в неподобающей постели, собственноручно разложила её на диване и всыпала по первое число, чтоб не бегала в свои 15 лет по гвардейским поручикам!
Но тут надо иметь в виду сразу два обстоятельства:
1. О «правах человека» и о неприкосновенности личности в России не то чтобы совсем уж не слышали… Слышали, но как о неком не очень понятном для россиянина французском поветрии, к реалиям жизни отношения не имеющем.
Вот что имело прямое отношение к поведению россиянина, так это необходимость оказывать покровительство зависимым от него людям. То есть дали тебе фрейлину? Дали. И тем самым возложили на тебя ответственность за ее судьбу, необходимость ее воспитывать и внушать должные приличия. То есть жаловать, миловать, поднимать, но вместе с тем и наказывать, журить, вторгаться в то, что нам, отдаленным потомкам, кажется твердыней частной жизни.
Даже люди вполне взрослые, имеющие собственных детей, для императрицы оставались малыми детьми, с которыми и поступают соответственно. По понятиям общества, в котором была воспитана Елизавета и которое оценивало ее поступки, она и должна была действовать таким образом. Наоборот — общество скорее осудило бы императрицу за равнодушие к частной жизни придворных. Ей, понимаешь, доверили их как второй матушке, а она и не глядит! Ни водочки из собственных рук не поднесет, ни по физиономии не заедет…
А Елизавета как раз вела себя вполне даже «по–матерински». Родительски наказав фрейлину за то, что не крученой, не венчанной бегает к гвардейским поручикам, потом с шумом отдавала её замуж и плясала на её свадьбе и крестинах бесчисленных детишек, заедала водку пирогами с морковкой… Все это укладывается в рамки поведения «матушки–царицы», которая и должна «по–матернему» устраивать жизнь своих подданных. А выпороть здоровую девку, которой замуж пора, вовсе не казалось в XVIII веке чем–то чрезвычайным; не зря же английский врач Д.Г. Бертрам в своей спорной, но очень информационной книге «История розги» включил специальную главу: «О телесных наказаниях молодых девушек» [45. С. 254–261].
2. Пусть императрица, по понятиям XX столетия, нарушала в своем дворце права человека, но ведь не кнутом порола она придворных, не ссылала и не казнила, не отнимала имений!
Карала, порой больно и обидно, но ведь не причиняла большого зла. И охотно делала добро: выступала свахой, мирила супругов, дарила имения даже людям не особенно достойным и мало того заслужившим. Ей нравилось делать это добро, Елизавета откровенно радовалась вместе с теми, кому сделала что–то хорошее.
Есть интересная теория, что качества дедов наследуются полнее всего внуками, и этой теории есть много любопытных подтверждений. Одно из них — и казненный отцом царевич Алексей, и Елизавета несли в себе много черт своего деда, Алексея Михайловича: этот царь тоже очень любил совершать всяческие благодеяния, был добр и в хорошем смысле слова прост.
Так что гвардия, пожалуй, не ошиблась, считая Елизавету очень хорошей претенденткой на престол. Она, конечно, подготовлена к царствованию была еще меньше, чем ее отец, но теперь–то, в 1740 году, на российский престол ведь не было подготовленных претендентов! Это в 1689 году можно было выбирать между Петром I и Василием Голицыным… А из претендентов образца 1740 года выбрать Елизавету было вполне даже разумно.