Как видите, и в государственных делах тот же стиль, что и при спасении любимца, — идти до конца, трудолюбиво и старательно.
Потому что о своей ответственности государя Алексей Михайлович, судя по всему, не забывал никогда. «Бог благословил и передал нам, Государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправду», — это он твердо помнил и при необходимости умел быть жестким, применять власть самым решительным образом. Судя по всему, он бывал добрым, снисходительным, склонным к прощению не от слабости, и не только в силу своей религиозности, а в силу равным образом мягкого характера и очень развитого чувства справедливости.
Может быть, дело в том, что царь был очень религиозен. Он всерьез, совсем небутафорски, воспринимал и рай, и ад, и Божий суд, и возложенную на него миссию. В конце концов, Бог дал ему царский венец/сделал его, мальчика Алексея Романова, царем Московского царства, и придет время — сурово спросит его о том, как воспользовался Алексей его даром и исполнил свою обязанность — пасти свое стадо.
По четыре, по пять часов проводил Алексей в церкви, истово выполняя все обряды, произнося молитвы, порой напоминающие отчеты или взволнованные рассказы о сделанном. Он был достаточно умен и образован, чтобы не сводить общение с Богом к простому повторению молитв или совершению обрядов. Он искренне интересовался жизнью церкви и не просто знал последовательность действий священника или дьячка, но понимал их смысл и пытался угадать Горнюю волю. И тем более царь следовал… по крайней мере, стремился следовать евангельской морали — и в делах личных, и в государственных.
Царь был очень внимателен к справедливости, честности, служебной добросовестности. Нарушение этих, казалось бы, очень простых принципов больше всего выводило царя из себя и заставляло его быть грозным и даже жестоким. Ведь нарушение этих принципов ответственности и честности было нарушением не только верности государству и лично ему, царю, но и небрежением к Богу! Ошибавшийся, наделавший глупостей, но верный и честный слуга всегда мог рассчитывать на милость. Ведь люди все несовершенны. Негодный же…
Когда прошел слух, что астраханский воевода не стал освобождать, уступил захваченных калмыками православных пленников, он записал, что, если слух подтвердится, воеводу надо казнить смертью или уж по крайней мере, отсеча правую руку, сослать навечно в Сибирь. И это был тот самый пункт памятной записки, сделанной перед заседанием Думы, в котором царь не собирался отступать, как бы ни наседали на него бояре.
Алексей Михайлович завел самый торжественный, самый расписанный чуть ли не по минутам распорядок жизни царского дворца. Этот распорядок вовсе не был традиционным, не был чем-то таким, чему царь должен подчиниться независимо от своего желания. Алексей Михайлович по доброй воле превратил свою жизнь в ритуал, и остается признать, что все это ему как раз нравилось. В сущности, Алексей Михайлович превратил Кремль в эдакую огромную сцену, на которой каждый день разыгрывалась сцена «Царствование». Алексей Михайлович с явным, совершенно нескрываемым удовольствием играл в ней роль царствующей особы, и у нас нет причин считать, что быть царем ему хоть в какой-то степени не нравилось. Нравилось! Еще как нравилось!
Из года в год, из десятилетия в десятилетие Алексей Михайлович вставал в четыре часа утра, молился и с особым тщанием поклонялся иконе того святого, чья память отмечалась в тот же день. Затем следовало церемониальное свидание с царицей, после чего царь шел в Думу и до обедни «сидел» с боярами. К обедне шли очень торжественно, и царь, если был церковный праздник, даже менял платье с бархатного на золотое.
После обедни царь выслушивал доклады бояр и приказных людей.
Пополудни начинался обед, который редко продолжался менее двух часов. Потом царь спал до вечерни.
После ужина царь проводил время в кругу семьи, личных друзей, играя в шахматы или слушая рассказы бывалых людей о старине и о неведомых странах.
Известно, что с Семеном Дежневым он проговорил очень долго и подробно расспрашивал его про моржей, плавучие льдины и прочие удивительные вещи, необязательные для управления государством, но интересные с познавательной точки зрения. Алексей Михайлович умел и любил учиться, этому его научили на совесть.
Даже если царь выезжал на несколько часов, чтобы посмотреть кулачные бои на Москве-реке, писался специальный указ, кому во время его отсутствия «государство ведати».
А сами выезды совершались предельно торжественно, ритуально, и не только потому, что все встречные должны были валиться на брюхи! Было ритуализовано все — сколько идет глашатаев, кричит в народ, сообщает, что едет царь. С какой скоростью идут глашатаи и какими именно словами они кричат, сколько слуг и с каким вооружением следуют за царским возком и какие фамилии следуют с царем; и с какими словами открывается дверь кареты, и кто опять же с какими словесными формулами ставит на снег резной стульчик, на который сядет царь смотреть потеху.
Таким же ритуалом обставлялась и соколиная охота в Коломенском. — Подробнейшим образом расписывалось, кто и у кого должен принимать сокола на рукавицу, как и с какими словами его пускать, в каком порядке скакать и как общаться друг с другом. Разрабатывался даже специальный тарабарский «язык», в котором отдельные буквы переставлялись местами в словах, чтобы никому, кроме посвященных, не была понятна речь царя и его егерей.
Не исключаю, что многое в этом ритуале тоже «западное влияние», в том числе версальского двора. Другое дело, что ритуалы в Версале были совершенно другие: там не смотрели кулачных боев, а смотрели, как палач ломиком разбивает преступнику кости на руках и ногах, или же ехали в театр. Но и в Версале так же подробно было расписано каждое «событие», так же все было доведено до священнодействия, до ритуала.
, Даже утро короля и королевы так же расписывалось по минутам: ровно в 12 часов пополудни человек, одетый в шелк и в бархат, возглашал собравшейся толпе придворных, что король «уже не почивает» (при этом не имело ни малейшего значения, что на самом деле делает король; придворные все равно к королю не лезли, продолжая общаться между собой). Известно было, сколько придворных и с какими титулами должны приносить королю утренний шоколад, и упаси Боже, если поднос с шоколадом нес не граф, а всего-навсего виконт! Так же хорошо все знали, кто из придворных, с каким придворным чином и с каким наследственным титулом должен передать другому, с титулом более высоким, каждую деталь королевского туалета, чтобы эта деталь — рубашка, шляпа или чулок — пропутешествовала по рукам нескольких человек и наконец была бы надета на короля. Считалось чудовищным безобразием и нарушением приличий, если нарушался ритуал.
Даже выносить ночной горшок короля должны были трое человек, одетые в бархат и вооруженные шпагами. Зачем им шпаги?! — воскликнете вы… Скажу откровенно, не знаю: ведь очень маловероятно, чтобы какие-то злоумышленники хотели отбить королевский горшок и скрыться с его содержимым в неизвестном направлении. Впрочем, в той же степени сомнительно, что помогать одеться королю обязательно должны были пятьдесят или шестьдесят людей. Скорее всего, не было необходимости больше чем в одном, от силы в двух камердинерах, и совершенно непонятно, обязательно ли они должны быть графами или герцогами.