Book.

— Шапки долой [160] !

Но современники описанных событий (и современни­ки Льва Толстого, поколением младше) могли читать эту историю совсем по-другому. Так сказать, могли прочитать между строк.

В XX же веке о крестьянском сопротивлении того вре­мени написана даже специальная книга Василий Ивано­вича Бабкина... Но ее — уже в советское время, в 1970-1980-е годы, никто не хотел печатать, несмотря на лояльнейшее название: «Специфика классовой борьбы в эпоху 1812 года» [161] . Ведь «как известно», крестьяне были неверо­ятными патриотами!

Многие стороны Отечественной войны 1830 года поч­ти что скрываются до сих пор. Читатель! В каком учебнике России упоминается Русский легион армии Наполеона? Замечу — военнопленных никто не принуждал воевать со своим Отечеством. Они преспокойно жили во Франции или в германских городах, получая довольствие от вла­стей и не подвергаясь никаким репрессиям. Даже к труду их никто и не думал принуждать. Участие военнопленных в войне на стороне Наполеона было совершенно добро­вольным.

Что до крепостных... Большинство из них происходи­ли из Западной Украины Западной Белоруссии, Прибал­тики — оттуда ближе до Польши и Германии. Но порой на Запад бежали и крестьяне из Великороссии. Шли ночами, прибивались к шайкам воров, приставали к гуртовщикам и мелким торговцам...

Эти люди шли в армию Наполеона из идейных сообра­жений — ведь сами-то они уже бежали, они-то уже не кре­постные! Эти спасшиеся из рабства хотят освободить уже весь народ, для этого и идут к Наполеону.

Наполеон не рискнул издать Манифест об отмене кре­постного права в России. Но тут и без призывов Наполеона к гражданской свободе — Русский легион и второе издание пугачевщины. Право же, у русских европейцев и их пра­вительства были причины бояться русских туземцев и не особенно доверять им.

Начиная с эпохи Николая I историю лакировали и вы­глаживали, строили соборы и памятники (включая храм Христа Спасителя и Бородинскую панораму), превра­щали реальную историю в пропагандистскую схему — ту, которая устраивала правительство и русских европейцев. Схему, в которой не было никакого Русского легиона, не было никакой пугачевщины, а дикие мужики, по своей ту­земной тупости, чего-то не поняли и попадали на колени при первом рыке дворянина: «Запорю!». То есть, пардон, этот рык тоже неправильный, надо было: «Шапки долой». А то что про нас подумает Европа? Схема, в которой ста­ростиха Кожина есть, а Русского легиона нет, дожила до наших дней.

Но современники-то ведь помнили, как было дело. Даже в эпоху Николая I, в 1830-м или в 1840 году, живы были многие участники событий. Тем более они были жи­вехоньки сразу после окончания событий, и уж тогда-то их воспоминания были очень свежими. Не этим ли объяс­няются многие странные события, которые трудно объ­яснить иначе?

Будущего декабриста Якушкина поразил такой эпи­зод: во время смотра возвратившейся из Франции гвардии какой-то мужик, оттесненный толпой, перебежал дорогу перед самым конем императора Александра. «Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обна­женной шпагой. Полиция принялась бить мужика палками. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого царя. Это было во мне первое разочарование на его счет» [162] .

Это была, наверное, очень символичная картина: пере­пуганный до смерти мужик, на которого тяжело скачет всадник в расшитом, сияющем золотом мундире, в высо­ком, тоже сияющем на солнце кивере [163] — русский царь.

Сцена, конечно, мрачная и тяжелая. Деятели «осво­бодительного движения», начиная с декабристов, делали свои выводы — про несчастный забитый народ, царских сатрапов и вред самодержавия.

Но ведь получается — у царя были основания видеть в мужике эдакого «внутреннего француза», символически одолеть которого — тоже доблесть. И современники собы­тий могли читать эту сцену именно так.

«Вторая пугачевщина» скрывалась, как страшный сон, но ведь уж участники событий прекрасно знали: крестья­не вовсе не были поголовными и рьяными патриотами, вовсе не стремились любой ценой защищать царя, свое­го батюшку. Получается: в час торжества, на параде по случаю победы, прорывается загнанное в подсознание, но известное современникам: победа 1812 года имеет от­ношение только к русским европейцам! Русские тузем­цы — вовсе не победители в этой войне, и к тому же далеко не все они — ее участники. 90% русского простонародья в войне 1812 года не участвовало!

Война с Наполеоном в 1812 году вошла в историю как Оте­чественная война 1812 года. Под этим псевдонимом ее про­ходят во всех программах по русской истории, и в школах и в вузах, так названа она и в галерее 1812 года в Эрмитаже.

Образованная верхушка великороссов, европейский русский народ, навсегда запомнил 1812 год. 1812 год остался в народной памяти как час торжества русского оружия, час патриотического подъема, героических свер­шений. И как время напряженной героической борьбы, время пожаров над Смоленском и Москвой, общего напря­жения в борьбе с внешним врагом... Это отношение освя­щено колоссальными потерями народа: слишком большой кровью полита эта победа.

Пафос борьбы, смерти, победы, преодоления, освяще­ние ее кровью чуть ли не двух третей трех мужских поко­лений — неотъемлемая часть русской культуры на протя­жении ста пятидесяти лет. Еще автора этих строк в 1960-е воспитывали на ритуальном, чуть ли не религиозном отно­шении к событиям 1812 года.

Но все это — и дела, и память, и культура одних лишь русских европейцев.

У русских туземцев нет оснований присоединиться к нам в ТАКОМ отношении к событию. Русские туземцы и вели себя иначе, и запомнили все по-другому.

Русский народ надеялся, что за жертвы, разорение, изгнание неприятеля он «заслужил свободу». Однако в высочайшем манифесте 30 августа 1817 года возвеща­лось о дарований дворянству, духовенству, купечеству различных наград и льгот. А о крестьянах было сказано: «Крестьяне, верный наш народ — да получит мзду свою от Бога». Фраза из тех, которые трудно забыть и простить. Гибкий, дипломатичный Александр I на этот раз не захотел хотя бы смягчить формулу.

Хоть убейте, но ДО 1812 года не мог Александр I ни по­скакать на мужика с саблей, ни издать такого манифеста. Что-то изменилось для самого императора во время Оте­чественной войны»

Тщетны оказались надежды ратников ополчений — кре­постных крестьян — на обещанную «волю» как награду за подвиг в Отечественной войне. Но может быть, это не слу­чайно? До 1812 года император хотел раскрепостить свой народ, но не мог и боялся поссориться с военным сосло­вием. После 1812 года он мог не меньше хотеть раскре­пощения. Но эмоционально, похоже, стал к остальному дворянству ближе, чем был раньше.