Она посмотрела на Катю, все еще молча разглядывающую соседку по отделу, потом бросила быстрый взгляд на ручные часики и преувеличенно бодро воскликнула:
– Катерина! Или я ошиблась и ты не клялась сегодня по телефону, что ровно в семь будешь на свидании?!
– Не ошиблась, не ошиблась, – проворчала Катюша, поспешно меняя туфельки на изящные сапожки и хватая со стула сумку. – Вчера сидели допоздна, пока ты дома болезни симулировала, так что сегодня не грех и пораньше исчезнуть. Ты не уходишь пока? Прикроешь меня, если что?
Даша кивнула. Ей не терпелось остаться одной. Как только за Катей закрылась дверь, она подошла к шкафу, где на одной из полок хранились рабочие архивы – блокноты, фотографии, текстовые материалы, еженедельники за минувшие годы, – и вытащила несколько папок. Перебирая за столом их содержимое, девушка нервно отбрасывала в сторону неперспективные, с ее точки зрения, бумаги и внимательно листала все то, что могло хоть как-то навести ее поиски на верный путь. Снимки с коллегами на московских тусовках… Мимо. Конференции в Праге, Брюсселе и Лондоне – тоже с коллективными фотографиями. Даша пристально вглядывалась в лица на карточках, пытаясь уловить хоть что-то общее с образом, сводившим ее с ума и не дававшим покоя. Опять мимо… Несколько случайных дружеских писем, попавших в ее рабочие архивы, – ни одно имя не блеснуло догадкой или воспоминанием в ее мозгу. Что еще? Тексты интервью и снимки их героев… Корпоративные попойки в банке… Деловые застывшие физиономии важного начальства на пресс-конференциях…
Даша раздраженно смела все бумаги со стола на пол – одним широким и резким движением ладони. Она смотрела, как кружатся в воздухе, плавно опадая вниз, белые листки и разноцветные фотографии. Смотрела, понемногу остывая и внутренне поражаясь бессмысленности своего поступка – подбирать-то все равно придется… Той Даше, которую она знала все годы своей осмысленной жизни, совсем не свойственны были резкий запал, нервные выплески эмоций и беспредметная злоба. Но этой Даше все было уже неважно – все, кроме одного-единственного.
И это единственное не давалось ей в руки, дразня и мучая неопределенными смыслами и ассоциациями, задавая вопросы, на которые не было ответов.
* * *
– А может быть, тебе стоит посоветоваться с каким-нибудь хорошим врачом?
Низкий грудной голос, глубоко запавшие глаза, обведенные черными кругами, и лицо – белое, словно присыпанное мукой… Если бы Даша точно не знала, с кем она разговаривает в этой больничной палате, если бы встретилась с этой женщиной случайно, на улице, то, пожалуй, ни за что не узнала бы Ларису – самую близкую подругу институтских дней, девчонку, с которой были накрепко связаны и ранние годы чудесной студенческой вольницы, и девичьи перешептывания о любви, и маленькие секреты юности…
Она выполнила свое обещание, данное Ларисиной матери, и в первый же свободный вечер приехала на Каширку, в тот самый онкологический научный центр, который одним своим названием наводит суеверный ужас на большинство москвичей. Конечно же, было уже поздновато для посещения, но Даше все же удалось упросить дежурного врача. И сейчас, глядя на старинную институтскую подругу, она невольно ощущала, что ведет разговор с призраком: таким неземным, далеким от мелочных чувств, очищенным от всего случайного, лишнего, наносного казался ей теперь облик Ларисы.
Мучительно стараясь не выдать своей растерянности и того странного чувства вины, которое всегда овладевает людьми у постели молодых, смертельно больных близких, девушка говорила об общих знакомых, о том, что дождь за окном, видно, так никогда и не кончится, и о сотне других ненужных вещей. А потом сама не заметила, как слово за слово стала рассказывать о Зеркале – именно так, с большой буквы, теперь именовалось для нее старое, выброшенное из родного ему, привычного дома бабушкино трюмо. Даше захотелось, чтобы Лариса непременно увидела это сказочное зеркало, прониклась его магией. Она даже подумала, что сделает специально для Ларисы фотографию трюмо и в следующий раз принесет ей показать. Может быть, эта откровенность была вызвана тем, что как-то стыдно было казаться совсем благополучной рядом с больничной постелью, с которой Лариса вряд ли уже поднимется. А может быть, грустные и мудрые Ларискины глаза дали Даше понять, что о сохранении тайны можно не беспокоиться, и не только потому, что они подруги…
Лариса, внимательно выслушав ее, произнесла наконец ту самую фразу, которая при ином раскладе была бы более уместна в этой палате для Дашиных губ: может быть, стоит посоветоваться с хорошим врачом? Даша в ответ пожала было плечами, но после с удивившей ее саму силой ухватилась за эту идею. С хорошим врачом?.. Не раскрываясь до конца, выдав только то, что можно и нужно знать грамотному психоаналитику… А почему бы и нет!
Подруга меж тем, удобнее устраиваясь на жестких казенных подушках и едва заметно морщась от боли, продолжала:
– Я даже думаю, что сама смогу тебе помочь. У меня есть как раз то, что тебе нужно. Помнишь, на моем дне рождения, на четвертом курсе – знатная была компания, человек двадцать собралось…
– И там была твоя одноклассница, про которую ты еще тогда успела мне шепнуть: «Гениальным доктором будет», – закончила за нее Даша полувопросительным-полуутвердительным тоном.
– Ну, теперь бы я насчет гениальности выражалась осторожней, – засмеялась Лариса немножко хриплым, надтреснутым смехом. – Это в юности, знаешь, легко раздаешь авансы. Но тем не менее она действительно стала талантливым врачом, очень известна в определенных кругах как психотерапевт, имеет свой кабинет и большую частную практику. Жаль только, не по моему профилю – уж она-то меня бы вылечила по старой дружбе…
Шутка получилась столь натянутой и вымученной, что у Даши больно сжалось сердце, и вдруг вскипела в душе бессмысленная, злая обида на жизнь, которая почему-то взялась показать ей за одну неделю все тяжелые стороны человеческого бытия: смерть, предательство, разочарование, разрушительные страсти и крушение иллюзий, неизлечимые болезни и неисполнимые желания… Как гадко устроены люди, подумала она вдруг, ощутив смутное недовольство собой: даже в этой ситуации находишь причину пожалеть себя, любимого, а не другого человека, которому, уж конечно, неизмеримо тяжелее твоего…
И, стараясь поскорее увести разговор в сторону от Ларисиного состояния, девушка бодрым тоном попросила:
– А телефончик знакомой пожалуете?
– У мамы… в моей старой записной книжке. Она знает.
Глаза Ларисы, кажется, ввалились еще больше, она выглядела совсем обессиленной, и Даша поняла, что пора уходить. Чувствуя, как облетают условности, словно ненужная шелуха, она тихо спросила:
– Я могу предложить твоей маме… помощь? Она не обидится?
– Нет, – чуть помедлив, отозвалась Лариса. – Это будет действительно кстати. Спасибо тебе.
Покатились по полу тугие оранжевые апельсины из сумки, принесенной Дашей и случайно опрокинутой неловким движением, затрепетали черные Ларисины ресницы, над которыми подруга наклонилась низко-низко, чтобы поцеловать их на прощание, застыл в палате густой, непрозрачный воздух московских сумерек, и медленно качнулся маятник чьей-то судьбы, отсчитывая то, что еще осталось: минуты, часы, дни или месяцы – кому дано это знать?..