Впрочем, сейчас ей было все равно. Она подошла к дяде и, подавая ему раскрытый альбом, осторожно спросила:
– Кто это здесь, рядом с нами? Лицо очень знакомое, но что-то никак не могу вспомнить…
Она нахмурила брови, пытаясь изобразить лихорадочное напряжение мысли, но тут же интуитивно почувствовала, что переигрывает, что голос и взгляд выдают ее, – и замерла от ужаса, испугавшись, что дядя заподозрит ее в чем-нибудь, сочтет ее любопытство почему-либо неестественным или неблаговидным и она так и не получит ответа на свой вопрос. Но Сергей Петрович, рассеянно взглянув на снимок, скороговоркой пробормотал:
– Да-да, конечно, ты должна его помнить… Ужасное несчастье, ужасное…
Даша похолодела, а дядя уже уходил, бросив ей через плечо: «Не засиживайся здесь одна. Будь с гостями», и она кинулась за ним следом, чуть не запнувшись за роскошный бабушкин ковер.
– Вы так и не ответили, – улыбнулась она Сергею Петровичу одними уголками губ, ухватив его за рукав и стараясь не выдать своих эмоций. – А меня просто любопытство раздирает. Так это…
Дядя изумленно глянул на Дашу, позволившую себе такую не совсем приличную выходку с догонялками, и сухо сказал:
– Это твой дальний родственник, из той ветви нашей семьи, которая еще во время революции уехала в Швейцарию. Родная бабушкина сестра и все ее чада и домочадцы… Вера Николаевна возила тебя к ним, когда тебе было лет пятнадцать – это, кажется, был последний раз, когда мама смогла выбраться за границу, позже уже не позволяло здоровье. Неужели ты сама не можешь вспомнить, Дарья? В твоем возрасте память должна быть более цепкой!
– А почему вы сказали «несчастье»? – не унималась Даша, отмахнувшись мысленно от нелестного дядиного замечания по поводу ее памяти.
– Потому что он практически мертвец, – нетерпеливо объяснил Сергей Петрович, снова направляясь к двери и явно торопясь вернуться к исполнению обязанностей хозяина дома. – Было какое-то уличное происшествие, я толком не знаю, да это, в сущности, и неважно. Важно то, что вот уже практически полгода он в коме, держится только на аппаратах искусственного дыхания, никого не узнает… одним словом, овощ – так это, кажется, сейчас называют? У семьи есть возможность держать его в лучшей клинике, и вот они день за днем продлевают эту агонию… Ужасно.
Дядя передернул плечами и уже как будто не Даше, а самому себе тихо сказал:
– Я бы, конечно, не стал… Тем более что врачи говорят: никаких шансов, никаких перспектив. Зачем спорить с богом?
И он вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь и оставив племянницу в состоянии полушока. Воспоминания нахлынули на нее, захлестнули с головой, и длинная лента памяти с устрашающей скоростью развернула перед ней свои гигантские кольца…
* * *
Ах, какое лето стояло в тот год над Женевой! Теплое, сияющее, полное отблесков солнечного огня и мерцания озерной глади, пронзительно светящееся небесной синевой и всеми оттенками зелени городских парков… После бешеного ритма Москвы спокойствие женевской жизни, ее размеренные, неспешные дни и устоявшиеся привычки поразили Дашу, для которой это была первая в жизни дальняя поездка, первая возможность окунуться в западную культуру и иной образ мыслей. К счастью, ни по рождению, ни по воспитанию, при всей скромности ее московского быта, она не была ребенком коммунальных кухонь, не знала бессмысленных, бесконечных свар, свойственных многим семьям, зажатым в тиски скаредного быта, – и все же в свои пятнадцать она вряд ли еще могла в полной мере оценить то редкое радушие, подлинно аристократическую простоту приема, который оказали им с Верой Николаевной родственники, ту доброжелательность и искренность чувств, которые царили в этой семье. Тем не менее ощущение естественной прелести и невынужденной приветливости дома, где ей довелось прожить месяц вместе с бабушкой и где в богатстве убранства невозможно было найти ни одной ноты кричащего дурного вкуса, навсегда осталось в ее душе.
Родной бабушкиной сестры, Ольги Николаевны, которая когда-то оказалась в Швейцарии еще с первой волной русской эмиграции, уже давно не было в живых. Но ее дети и внуки сохранили в своем доме ту величественную простоту быта, те обычаи и привычки, которые были так свойственны старинным русским дворянским семьям, обычаи, которые, к сожалению, оказались так быстро утеряны в водовороте войн и революций, закруживших и опрокинувших Россию в двадцатом веке. Русская кровь смешалась во внуках и правнуках и с французской, и с немецкой, и с итальянской – дочери Ольги Николаевны умудрились своими браками создать в семье своеобразный интернационал; и теперь смешение в одном доме языков, темпераментов и традиций создавало столь причудливый и прекрасный орнамент быта, что не залюбоваться им было попросту невозможно. При этом Вера Николаевна могла сказать «а помнишь?..» даже самой молодой из своих женевских племянниц, с которыми, казалось бы, ее уже не могли связывать общие воспоминания – но общность семейных незримых уз оставалась так велика, что они понимали друг друга с полуслова. И Даше безумно нравилась эта общность, к которой она чувствовала себя причастной.
Она часами бродила по улочкам старого города; заходила в маленькие антикварные лавочки, нарочитая скромность и пыльный полумрак которых были обманчивы – безделушки здесь стоили целое состояние; пила кофе с домашними сливками на широких террасах, украшенных цветами; каталась на лодке по озеру… О, разумеется, не в одиночестве: Вера Николаевна считала Дашу слишком юной и неопытной, чтобы отпустить одну в незнакомый мир. И ждать бы девушке у моря погоды, если бы… Если бы не Марио!
Однажды они с ним с утра принялись высчитывать ту степень родства, которая могла бы связывать их, и к полудню бросили эту затею, раздосадованные решительной невозможностью свести концы с концами в хитроумных сплетениях генеалогического древа. Впрочем, был ли двадцатидвухлетний Марио Даше кузеном или дядей, связывало их семиюродное или десятиюродное родство – это было неважно; важной же оказалась для них их взаимная, неожиданно вспыхнувшая симпатия, радость лучших дней молодости, которую они разделили друг с другом, еще не подозревая, как коротки эти дни, их шутки и игры, легкое подтрунивание друг над другом и острое ощущение неповторимости происходящего с ними, недооцененное ими до конца и не получившее выражения в словах…
– Ты не влюбилась ли часом? – спрашивала ее Вера Николаевна, бросая на Дашу пристальный взгляд сквозь очки поверх кофейной чашки. Девушка с аппетитом намазывала неизменный утренний рогалик джемом, хватала из вазы, достойной стать образцом для какого-нибудь голландского натюрморта, безупречно гладкое яблоко и, уже выскакивая из-за стола, на ходу отвечала:
– Бог с тобой, бабушка! У меня же здесь нет никаких знакомых, кроме Марио!
– Я как раз про него и спрашиваю, – с деланой терпеливостью вздыхала зловредная старуха и прибавляла: – Учти, он никогда на тебе не женится. Это слишком неравный брак! И у него, надеюсь, достаточно вкуса, чтобы не преподносить своим родителям сюрпризов и не устраивать мезальянсов…
Даша смеялась в ответ, махала рукой и мчалась к тому единственному, кто, неосознанно для нее самой, уже занимал все ее мысли…