Она смотрела ему прямо в глаза сквозь неширокую дверную щель, слушала его тяжелое дыхание и понимала, что если Игорь захочет выломать цепочку, то, наверное, сделает это. Она не в силах ему помешать. Никто не в силах. И никто не поможет ей, никто… А он тем временем снова заговорил, глядя уже почти с ненавистью:
– Ты не хочешь заниматься этим? Ты всегда была ненормальной. Хорошо, я все сделаю сам. Если ты такая бессребреница, какой хочешь казаться, если дело не в том, что ты просто-напросто не желаешь со мной делиться, – дай мне доверенность на управление всеми твоими делами и всем имуществом. Я обойдусь и без тебя… Послушай, я даже готов выплатить тебе какую-то сумму, что-то вроде отступного – потом, разумеется, когда эта бабкина идея принесет мне хоть какой-нибудь доход. О господи, ты же ни за что не справишься с делом самостоятельно! Ну почему, почему ты упрямишься?!
И он снова изо всех сил ударил дверью по цепочке – может быть, ничуть не надеясь ее порвать, просто давая выход бессмысленной злобе и болезненному разочарованию. А Даша, не в состоянии больше выслушивать все это, смотреть в искаженное ненавистью лицо, повернулась и опрометью бросилась в комнату. Пусть он делает что хочет, пусть ломает дверь и забирает все, что ему нужно… а что, что ему от нее нужно?.. она больше не может, не хочет, не будет его слушать! Ей в спину неслись еще какие-то слова, Игорь кричал что-то о Сергее Петровиче и о том, что он отплатит ей, что Даша пожалеет обо всем… ей было все равно.
Она с размаху ворвалась в комнату, роняя по пути вещи, что-то разбивая и задевая руками. Наступила ногой на острый, невесть откуда взявшийся осколок, но, почувствовав внезапную боль, не остановилась, а еще упорнее ринулась вперед, прорываясь сквозь полумрак комнаты, как сквозь невидимую, но преодолимую преграду. Только перед зеркалом Веры Николаевны она остановилась, глубоко вздохнула и со странным, вполне сознательным, отчаянным расчетом ударилась головой о гладкое стекло. Все закружилось у нее в голове, и в глазах у Даши вспыхнули тысячи алых солнц…
…она засмеялась, закинула руки за голову и, не поднимая опущенных век, потянулась, подалась к Марио всем телом. Тот накрыл Дашины ресницы длинными прохладными пальцами, нашел ее губы и прошептал так тихо – из уст в уста, от сердца к сердцу, – что она едва смогла расслышать его:
– Нельзя так долго смотреть на солнце. Ослепнешь…
– У меня же глаза закрыты, – возразила Даша.
– Все равно. Ты же видишь яркий свет, правда? И, наверное, пестрые круги и блики перед глазами… Видишь?
– Да, – созналась она. – И тебя тоже вижу – мысленно, конечно…
И тут же, приподнявшись на локте среди пахучего, пряного, чуть покалывающего кожу сена, на котором они лежали так беззаботно и привольно, она с каким-то болезненным, ревнивым любопытством спросила:
– А ты, Марио? Ты видишь меня? – и со страхом ожидала ответа, боясь признаться даже себе самой, насколько важен для нее этот ответ.
Он улыбнулся и притянул ее к себе – еще ближе, еще крепче.
– Я всегда тебя видел. Еще тогда, в Женеве, когда ты смотрела почти что сквозь меня, разглядывая одни только зарубежные чудеса на моем фоне – кем я был для тебя? случайным гидом, не правда ли? – еще тогда я видел тебя, ясно и отчетливо. И любовался тобой, и сходил с ума от любви…
Дашино сердце забилось быстрей, но тут же она заспорила с ним с искусственной строгостью:
– Это неправда. Мы не были влюблены друг в друга.
– Это правда. Мы просто не говорили об этом вслух. Мы еще не знали, как это называется… Я называл любовью совсем другие вещи, а ты… ты и вовсе не употребляла этого слова.
Девушка посмотрела ему прямо в глаза – синие, блестящие, упорные – и с облегчением увидела в них действительно правду. Ту правду, о которой он сказал, и еще то, о чем он пока умалчивал, и даже многое другое, о чем и не помышлял до сих пор этот мужчина, что было скрыто от него и что она, Даша, чувствовала глубоким, вечным инстинктом женщины, когда-то давным-давно отдавшей другому человеку свое сердце. Его лицо было так близко, склоненное над ней с глубокой, чуть собственнической нежностью, его рука так твердо и так легко удерживала ее почти на весу, изогнувшуюся дугой в его объятиях, что она вздохнула светло и радостно, принимая все сказанное им и доверяя ему, как никому раньше. А потом, уже не желая спорить, проговорила из чистого кокетства, в наивной жажде быть поскорее разуверенной им:
– То лето закончилось так быстро. И ты никогда больше не напоминал о себе – ни письмом, ни открыткой…
– Разве ты забыла и это? – Его голос был медлительно-спокойным и чуть удивленным. – Письма были – наверное, с дюжину… Ты не ответила ни на одно, и я не стал настаивать. Я писал на адрес Веры Николаевны, но и она не упомянула о тебе больше ни словом. Ни в одном из своих посланий.
Даша онемела, остолбенела, замерла. Неужели бабушка?.. Ох, и кремень же была старуха! Сказала – он тебе не подходит, и ни разу не проговорилась об этих письмах… А Марио тем временем продолжал, задумчиво вертя у губ, от которых девушка не могла оторвать глаз, колючую соломинку:
– Собственно, я ведь и не надеялся ни на что, и сам не был уверен в своих чувствах – так, летнее умопомрачение, аромат новизны и невинности, так свойственный тебе в тот год, феерия вспыхнувшей и подавленной чувственности… Это уже потом, вспоминая и переживая те дни в памяти заново, я что-то понял, и оценил, и почувствовал. А тогда…
Он говорил еще что-то, но голос его вдруг слился в Дашиных ушах с гулом пчел над медвяным покосом, со свежими и острыми запахами трав, с пронзительно чистым вкусом воздуха, который она пила большими глотками. «Сельская идиллия, да и только», – усмехнулась было она про себя и тут же мысленно одернула себя. Эта ирония была ненужной, и ей совсем не хотелось теперь ни иронизировать, ни размышлять о старых историях, давно ушедших в небытие, и о тех людях, которыми они сами были когда-то, двенадцать лет назад. Двенадцать лет – целая вечность! А теперь вечность – другая, новая – была у них впереди, и только новые, еще не исписанные страницы их жизни имели значение.
– Не надо об этом. – Даша весело, непринужденно забрала у него соломинку, сунула ее в рот и легко, пружинисто вскочила на ноги. – Ничего не надо, ничего не было. Все начинается снова: ты и я. Ты слышишь? – И крикнула громко, раскинув руки, словно обнимая широкое небо над головой и вызывая к жизни певучее эхо: – ТЫ И Я!
Эхо послушно откликнулось ей, и Марио, смеясь, подхватил ее фразу на лету – ТЫ И Я! – и, перебрасываясь звуками, как мячиком, они побежали наперегонки по широкому желтому полю, между стогов, причудливо разбросанных тут и там, приминая ногами васильки и ромашки, то и дело касаясь друг друга едва приметными движениями пальцев и обгоняя ветер, бьющийся у них в ушах. Снова было лето, и воздух плавился от жары, и во всем огромном мире были лишь они одни – две пылинки в столпе солнечного света…