Во всем этом Волковскому виделось нечто сверхъестественное. Он еще не до конца верил в реальность происходящего, но уже жаждал понять природу Арининого мастерства и овладеть им самому.
Он принялся за учение с тем же рвением, с каким ходил холодными зимами на занятия в университет в Петрограде. Но, несмотря на все старания, колдовская наука давалась с трудом, заговоры и другие магические действия результата не приносили.
Возможно, Дмитрий и добился бы успеха, будь у него побольше практики. Но тренироваться было особо не на чем, применять полученные знания на своих больных он не решался – что бы сказали в деревне о докторе, который вдруг принялся бы вместо лечения шептать над больным? То есть, быть может, сам способ врачевания и приняли бы – этим дикарям бабкины медицинские средства ближе и понятнее, чем достижения современной науки. Смущало другое – то, что местные жители догадаются о его связи с Ариной. Волковской и сам не знал почему, но очень не хотел огласки.
– Видно, обманулась ты, когда говорила, что во мне есть особая сила… – грустно усмехался Дмитрий после очередной неудачи.
– Сила в тебе есть, да веры нет, – отвечала его наставница, и по тону ее было ясно, что речь идет совсем не о церковной вере. – Заговоры читаешь – а сам внутри себя думаешь, что ничего все равно не выйдет. Нешто так можно? Ты пойми, Димитрий Володимирыч, в нашем деле дух – самое главное. Не травы, не заговоры, а дух. Сделать (так Арина называла свою ворожбу) на жизнь али на смерть иной раз одним духом можно…
И постепенно Волковской убедился в правоте ее слов, поняв, насколько важную роль в процессе ворожбы играет сознание, а еще точнее – энергия, которую колдун затрачивает на свое действие. Именно в умении нужным образом сконцентрировать эту энергию и четко ее направить и состояла главная тайна искусства Арины. С того момента, когда он открыл для себя эту истину, все изменилось, учение стало даваться ему легче. Искусством воздействия на живое существо он пока не овладел, но научился, силой неимоверной концентрации внимания, видеть ту самую оболочку, о которой говорила его наставница. И действительно – в этой оболочке обнаруживались прорехи в определенных местах. Во всяком случае, у больных, за которыми наблюдал Дмитрий, чаще всего так и было. А вот у трупов, у мертвых людей или животных, оболочка отсутствовала. Однажды Волковскому довелось даже самому наблюдать, как она тает и исчезает на глазах, покидая тело умирающего старика.
Шло время. Лето сменилось осенью, да и она уже перевалила за половину. Холодало, деревья теряли листву, дни становились короткими и пасмурными. Зарядили дожди, и в такую погоду Волковской приходил в избу Арины все реже и реже. Телесный голод был давно утолен, Дмитрий потихоньку заглядывался на других баб и девок, бывших моложе и красивее его любовницы, но не решался не то что изменить ей, но даже всерьез задуматься об измене. Арина, с ее чуткостью и прозорливостью, сразу уловила бы даже его мысли – и тогда… Страшно было подумать, на что оказалась бы способна эта ведьма из ревности.
На упреки любовницы Волковской оправдывался, что очень занят, много больных, да и дома дел по горло, холода на носу… Он действительно, как все деревенские жители, готовился к предстоящей зиме… и даже не подозревал, что может до нее не дожить.
Однажды вечером, когда уже стемнело, за ним прибежал мальчишка из соседней деревни. Из сбивчивого рассказа мальчонки Дмитрий понял, что его отец, Фрол, когда-то один из самых крепких крестьян в округе, ныне раскулаченный и с горя спившийся, страдает от приступа белой горячки – «чертей ловит». Услышанное совсем не обрадовало Волковского – не будучи специалистом по психиатрии, он опасался сталкиваться с психически больными. Но делать было нечего, долг врача превыше всего. И радуясь, что сегодня вечером хоть и холодно, но хотя бы ясно и нет дождя, Дмитрий прихватил свой саквояж и отправился вместе с мальчишкой.
У дома больного, откуда доносились ругань Фрола и какой-то грохот, уже собралась небольшая толпа. Хозяйка в одном сарафане, без тулупа, окруженная целым выводком детей, держа на руках орущего младенца, плакала и жаловалась соседям, что муж никого не узнает и гонит прочь из избы – а на улице холодно, дети голодные, да и спать пора… Увидев Волковского, она кинулась к нему и принялась умолять, чтобы «дохтур» дал бы ее мужу какое-нибудь лекарство «от буйства», потому что «моченьки уж нет». Дмитрий, которому хотелось только одного – поскорее разделаться с этим и вернуться домой, к теплой печи, быстро оценил обстановку и жестким тоном, которым привык разговаривать с этими темными людьми, приказал:
– Нужно пару мужиков покрепче. Подержите его, пока я укол сделаю…
Толпа зашумела, заволновалась, наконец выплеснула с большой неохотою двух человек. Однако идти в избу никто не торопился.
– Как бы он не того… На людей бросаться не стал… – проговорил с опаскою тот из добровольцев, что был пониже ростом.
Волковского это вывело из себя.
– Да что вы, ей-богу!.. Мужики – а трусите, хуже баб…
Легко взбежал на крыльцо, рванул на себя дверь, шагнул в сени… Потом на миг что-то вспыхнуло перед глазами, острая, дикая, невыносимая боль раскроила затылок… И настала полная тьма.
Когда он пришел в себя, уже светало. Боль в затылке была еще сильной, но уже терпимой. Дмитрий осторожно дотронулся руками до головы, четкими профессиональными движениями ощупал рану, потом, не веря самому себе, еще раз, и еще… Не может быть! Такого просто не могло быть! Величина, место и характер повреждений, нанесенных, очевидно, топором, не оставляли никаких сомнений – полученная травма должна была оказаться смертельной. Удар, неизвестно откуда обрушившийся на его затылок, раскроил череп, расколол его, как лакомки раскалывают камнем орехи. После такого удара Волковской не должен был задержаться на этом свете ни секунды – но он был жив. И даже, если не обращать внимания на головокружение и нытье в затылке, – в полном порядке…
Только лежать жестко. Оглядевшись, Дмитрий понял, что находится у себя дома, но лежит, точнее, теперь уже сидит, не на своей кровати в углу, а на столе, посередине комнаты, в чистой рубахе и со свечой в руках. Должно быть, его сочли покойником, обмыли и переодели… Но ведь это так и есть, он и должен был быть покойником, при такой ране невозможно выжить, исключено… Но он жив. Что это – чудо? Или… колдовство?
Волковской отшвырнул свечу, сполз со стола, пошатываясь от слабости, оделся, обулся, на всякий случай обработал уже затянувшуюся рану и перевязал голову. Затем накинул тулуп, нахлобучил шапку и вышел из дома.
Свет занимавшегося дня выделял черные ветви на фоне белесого неба. И крышу Арининой избы. И столпотворение возле ее крыльца. Здесь была чуть не вся деревня – намного больше народу, чем ночью у дома Фрола.
– А я и слышу, – жестикулировал Коряга, приземистый мужичонка с клочковатой бородой, Аринин сосед, – целую ночь – стук, шум, гром… И вроде голоса какие-то… Не иначе – нечистый к ней ночью прилетал!
– Вот страсти-то, – крестились односельчане.