11 июля…
Вчера я упросила маму оставить гостя ночевать — как, в самом деле, он смог бы добраться домой из нашей богом забытой дачной глуши? А сегодня, увы, почти раскаялась в этом. То волшебство, о котором успела я ночью записать в своем дневнике, нынче утром вдруг рассеялось, пропало, и ни следа не осталось ни от моего вчерашнего настроения, ни от чудесных моих надежд. Нет, я и сейчас, после всего, что случилось сегодня, не сомневаюсь ни в правоте Николая, ни в своей любви к отцу… Но все же за кем из них правда? И с кем из них — я?
Неприятности начались прямо с утра, за завтраком. День был так хорош — свежий и чистый, и я так славно выглядела в своем любимом белом платье с большим бантом, завязанным сзади. Мне хотелось понравиться Николаю, хотелось пойти с ним гулять, может быть, покататься на лодке — на реке сейчас распустились кувшинки, их желтые цветы безумно красивы на фоне темной воды!.. И еще конечно же я не могла забыть тех вчерашних минут в саду — жарких, острых и невозможно счастливых. Хотела ли я, чтобы они снова повторились? Нет, этого я не смогу доверить даже своему дневнику.
Впрочем, мои ожидания все равно оказались напрасны. Николай выглядел отчего-то хмурым и поздоровался со мной так же, как и со всеми прочими, — вежливо, но холодно и отстраненно. Мама тоже молчала; ей опять нездоровилось, и, по-моему, несмотря на привычное свое гостеприимство, она была недовольна тем, что накануне я убедила ее пригласить не слишком приятного ей гостя переночевать. Митя почти ничего не ел, лениво ковыряясь в тарелке, и только бросал кусок за куском любимой своей гончей Стелле. А разговор, перескакивавший с одной невинной темы на другую, вдруг, как на грех, круто повернул отец, который вчера отлично вышел из сложного положения, а сегодня, напротив, испортил все на свете своей неуместной разговорчивостью и страстью обсуждать вечную проблему «отцов и детей».
— Вот вы, господа студенты, — преувеличенно бодро, делая вид, что не замечает общей отчужденности за столом, сказал он, с аппетитом прихлебывая чай из большой чашки, — скажите мне: отчего не осталось нынче ничего святого для людей, отчего не интересуется молодежь ни своими корнями, ни вечной Россией, ни мнением старых людей? Откуда взялся нигилизм, это проклятие еще прошлого века, переметнувшееся в век сегодняшний? Родословная, семья, узы крови, честь фамилии — все ведь нынче пустой звук! И не понимает никто, не хочет понять, что разрушение — дело нехитрое, что никому не нужны дешевые и быстрые перемены и что страну, государство растить надо столетиями, а не наспех — тяп-ляп, и готово!
— Ну, это ты преувеличиваешь, отец. — Митя поднял голову, видно задетый его словами за живое. — Тяга к новому не обязательно есть забвение старого. И кто тебе сказал, что все мы поголовно — Иваны, не помнящие родства? Не надо путать страсть к обновлению с нигилистским революционным душком!
Я заметила, как криво усмехнулся в этот миг Николай. Признаться, и меня тоже покоробил этот пренебрежительный «революционный душок», и я испугалась, что сейчас вновь вспыхнет ссора. Однако Николай промолчал, и я вздохнула с облегчением. Как оказалось, напрасно. Все еще было впереди, потому что отец уже разгорячился, бросая раздраженные взгляды на всех сидящих за столом и не обращая внимания на приоткрытую кружевным рукавом мамину ладонь, нежно похлопывающую его руку.
— Нисколько я не преувеличиваю, — настаивал он. — Вот ты, Митя: ты с детства, как и Наташа, слышал мои рассказы о прошлом, о славной истории нашей, о дедах, о прадедах… И что же теперь — заявить, что все они во всем ошибались и что государство наше не стоит доброго слова? Вы, вероятно, не знаете, молодой человек, — он повернулся к Николаю, — что Соколовские упоминаются в официальных грамотах со времен Иоанна Грозного. Предок наш был лучшим сокольничим царя и всегда сопровождал его на охоте, за что и был пожалован дворянством и получил свою новую фамилию… Верность царю и России, служение им не за страх, а за совесть — вот на чем Соколовские стояли и стоять будут. Мне есть чем гордиться, и детям моим тоже. И терять нам есть что, если вдруг все вокруг действительно переменится. А вот вы, что вы знаете о своих предках?
— Достаточно, — коротко ответил Николай. Потом помолчал, уловил направленные на него в ожидании взгляды моих родителей и, будто нехотя, продолжил: — Кое-что и вы обо мне уже знаете, ведь не первый день знакомы: из разночинцев, из студентов, из тех, кто не приравнивает верность царю к верности отечеству… Во всяком случае, если я и не могу похвастаться древностью рода, то зато твердо уверен в том, что могу честно и открыто смотреть в глаза окружающим. Я точно знаю, что ни я, ни мои предки не повинны ни в одном из тех преступлений, на которые так падки были ваши хваленые дворяне, ведущие свои родословные со времен Иоанна Грозного. Возможностей грешить, знаете ли, у моих предков было куда меньше, нежели у ваших славных сородичей, — просто в силу нашей незнатности и небогатости.
На минуту за столом воцарилось молчание. Чашка со звоном опустилась на блюдце, Стелла, заснувшая было у Митиных колен, вздрогнула и взлаяла, а мамина ладонь испуганно замерла.
Однако Соколовских не так-то легко вывести из себя. И, пытаясь сохранить остатки доброго отношения к гостю, отец сделал вид, что не заметил обиды, и продолжил, предостерегающе глянув на меня и на брата:
— Не будем, в таком случае, говорить о родословных. Я вижу, эта тема для вас болезненней, нежели вам хотелось бы показать… Но скажите мне вот что: обижаясь вчера за Глашу, которую Елена Станиславовна неосторожно пожурила в вашем присутствии, или возмущаясь установившимся порядком в мире, где всегда были слуги и господа, неужели вы не понимаете, на что замахиваетесь? Пытаясь все сломать и построить новый мир на костях старого, неужто не жалеете этого старого мира? И что вы знаете о нем, если смеете так безжалостно приговаривать его к смерти и забвению?
— Позвольте, я вам отвечу. — Голос Николая был совершенно ровен, но я заметила, как сильно сжала его рука накрахмаленную салфетку, и поняла, что взрыв неизбежен. — Мы знаем об этом мире достаточно. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы, по-барски вкушая утренний кофе, не забывать о том, что в окопах сейчас гибнут солдаты, в деревнях пухнут от голода крестьяне, а дети рабочих умирают от пустяковых инфекций, потому что некому оказать им вовремя медицинскую помощь… И если для того, чтобы изменить существующее положение вещей, придется, как вы изволили выразиться, приговорить старый мир к смерти, — мы сделаем это не задумываясь.
— Мои крестьяне здесь, в Сокольниках, никогда не голодали, — медленно и тяжело, глядя гостю прямо в глаза, проговорил отец. — И когда я был еще ребенком, для наших рабочих уже была построена больница рядом с фабрикой. Эту больницу мой отец построил раньше, чем усадьбу для собственной семьи, в которой вы, молодой человек, сейчас имеете честь находиться. Никто из тех, кто работает сейчас рядом с Соколовскими, не умирает из-за нехватки средств или медицинской помощи… И никто из них не сомневается, что хозяин тоже работает на благо России. Разве не нами, людьми, сумевшими приумножить отцовские состояния и сохранить честь своей фамилии, своего дворянского рода, — разве не нами сильна Россия?