А Эстель все так же лежала перед ним среди смутно белеющей, прохладной белизны постели, и брови ее были нахмурены, а тонкие пальцы нервно переплетены между собой. Он вздохнул, чувствуя, что пора уже наконец сказать что-нибудь, набрал побольше воздуха и — не успел: женщина стремительно и гибко поднялась, нетерпеливо высвободившись из плена ее кружевного белья, и, закручивая на ходу волосы в тугой узел, подняв с пола что-то невесомое и прозрачное, сброшенное ею несколько часов назад, пошла к двери.
Алексей не поверил собственным глазам — не может же она вот так, просто, уйти и оставить его одного в этой спальне? — но дверь уже скрипнула, и шаги Эстель, казалось, вот-вот навсегда затихнут в гулкой тишине этого огромного дома. И тогда, почувствовав, что вот-вот она навсегда растворится в его прошлом, окажется потерянной только оттого, что он не нашел вовремя нужных слов, Алексей рванулся следом за ней и успел, сумел, умудрился-таки уцепиться за ее руку, вновь почувствовав себя рядом с ней ребенком, нуждающимся в ее опеке и защите.
— Постой, — сказал он задыхающимся и сбивающимся, как после быстрого бега, голосом, — не нужно уходить, прошу тебя. Прости меня, я не хотел тебя обидеть…
Она повернула к нему изумленное лицо, и с облегчением, как после отмены смертного приговора, он вдруг сообразил, что, кажется, ошибся в толковании мотивов ее ухода. Алексей выпустил ее руку, которая тут же, мягко поднявшись, коснулась его щеки, и снова уловил терпкий запах ее духов и ее взгляд — какой-то новый, совсем нежный и немного насмешливый.
— Но ванной-то ты разрешишь мне воспользоваться? — Эстель смотрела на него, чуть приподняв в полуулыбке уголки губ, и говорила так спокойно, что ему стало неловко за собственную вспышку эмоций. — Или ты больше никогда и никуда меня не отпустишь?
Он радостно закивал, совсем позабыв, что еще минуту назад пугался ее прямых вопросов и нахмуренного лица. А Эстель, ощутив его чистую радость, наконец улыбнулась уже по-настоящему и, обвив его шею руками, приблизив к нему внимательные, нежные глаза, шепотом спросила:
— Так ты действительно испугался, что я уйду, Алеша? Неужели ты думаешь, что я могу теперь уйти из-за простого недоразумения, из-за какой-нибудь маленькой обиды? Неужели ты не понял, что для меня все случившееся серьезно, очень серьезно, слишком серьезно?…
Он снова молчал, охваченный странным волнением, опять не в силах подыскать ни слова и не зная, как выразить страсть и надежду, которые жили сейчас в его сердце. Истины открывались и снова прятались от него внезапно, чувства сменялись с пугающей быстротой, и он не мог, не умел вымолвить ей хоть что-нибудь определенное, наверняка зная лишь одно: он ни за что не позволит себе потерять еще и эту женщину. Он не станет, не посмеет ее ни с кем сравнивать — судьба не прощает такой дерзости, это он знал слишком хорошо; он не станет и удерживать помимо ее воли, будет так, как она захочет; но он сделает все, чтобы она сохранилась в его жизни в любом качестве, в каком ей только заблагорассудится — любовницы, подруги, а может быть, даже жены…
— Все будет так, как ты захочешь, Алеша, — еще тише прошептала она, точно подслушав его мысли. — Я понимаю, почему ты сейчас молчишь, только ты не молчи слишком долго, ладно? Мы оба свободны, и оба можем решать свою судьбу без оглядки на прошлое. Это прошлое навсегда останется с нами, только мы не позволим ему решать за нас… Правда же, Алексей?
И он кивнул ей, цепляясь вновь пропадающей куда-то мыслью за ее слова, как за последний якорь, который был способен связать его прошлое с ее будущим…
Соколовский и представить себе не мог, что станет ожидать приезда Натали с таким нетерпением. Вернувшись в Москву и погрузившись в ворох обычных житейских хлопот, по-прежнему тяжело переживая боль своей утраты и разлуку со своим театром, он тем не менее краешком сознания постоянно думал о трех женщинах, оставшихся в Париже. И ему казалось, что, увидев одну из них, он тем самым снова прикоснется к атмосфере семьи и счастья, вновь сделавшихся для него недоступными.
Дома, на автоответчике, его ожидало множество посланий, оставленных нетерпеливыми родственниками, приятелями и коллегами по театральному бизнесу. Помимо вполне прогнозируемых звонков от тещи, сводной сестры Веры, от Сашки Панкратова — единственного из всех, посвященного в тайну неожиданного отъезда Алексея, — на магнитофонной пленке были и записи, насторожившие Алексея и даже не слишком приятные ему. Больше всего посланий оказалось от Лиды, и каждое из них заканчивалось просьбой отзвонить, как только он появится дома, и словами «Дружески целую тебя». Алексея поразило, что даже в последних по времени сообщениях в Лидином голосе не проскальзывало и тени обиды за его молчание: каждый звонок был похож на первый, лишь голос ее становился более нежным, а интонации — более воркующими. Недоуменно пожав плечами, он решительно выбросил из головы все ее просьбы и внес домашний номер Лидиного телефона в «черный» список абонентов, на который его аппарат должен был реагировать сигналом «занято».
Несколько звонков оказалось от актеров театра Алексея Соколовского, как бывших, давно ушедших, так и нынешних; один от Ивана Зотова и еще один — от Володи Демичева, спокойно и коротко сообщившего о том, что он хотел бы обсудить с Соколовским кое-какие важные вопросы и ждет встречи с ним. От этого звонка нельзя было уклониться, отмахнуться, подобно Лидиному, и уже через два дня после возвращения Алексей позвонил ему.
Они встретились в маленьком баре на Ордынке, Алексей пришел туда первым и успел сделать заказ до того, как Володя появился на пороге полутемного зальчика. Разговор оказался коротким, и даже хороший коньяк не сделал его ни более непринужденным, ни более дружеским.
— Алексей Михайлович, вы нужны своему театру. Вы должны вернуться, непременно вернуться! — пафосно заявил Демичев, и Алексей усмехнулся, потому что еще совсем недавно они были по имени и на «ты». Он молча выслушал рассказ Демичева о неожиданном провале начала осеннего сезона в театре и не отреагировал на этот рассказ ни словом, лишь подливая и подливая золотую маслянистую жидкость в два широких бокала на коротких устойчивых ножках.
Потом, когда Володя выдохся и замолчал, режиссер задал ему один только вопрос:
— Кто из ребят остался в труппе?
Молчание было ему ответом, и тогда Соколовский исправился, сделав вопрос по форме более удобным для Демичева:
— Скажи, кто ушел или вот-вот собирается уходить? — и, когда в ответ на него хлынул поток имен и фамилий, среди которых была даже фамилия Лариных, он покачал головой: — Вот тебе и готовый ответ на твое предложение, Володя. К кому я должен вернуться? С кем заново строить театр? Ведь это уже совсем другая труппа, твоя труппа, понимаешь? Я буду нести ответ перед своей совестью и перед Богом за то, что случилось с моим собственным театром — случилось еще тогда, после Италии, а может быть, и гораздо раньше… А ты уж, будь добр, за свои дела отвечай сам. Мне и своих грехов довольно.
— Так это правда, что ты занялся новыми проектами, что собираешься делать новую студию?…