– Так, значит, земная слава писателя прошла, деньги закончились, и строительство было заморожено?
– Истинно так.
– А он жив, этот Россихин?
– Жив, но его давно уже не видно и не слышно. Ничего не публикует, на людях не появляется…
– Но нам это только на руку. Думаю, в таком случае он будет просто счастлив, если мы предложим ему продать дом. Можешь достать его координаты?
– Обижаете, шеф! – Помощник выложил перед ним на стол распечатку электронного письма. – Все уже схвачено! Извольте получить – адрес, почтовый индекс, домашний телефон, мобильный телефон. И даже мобильный телефон супруги – на всякий случай.
– Отлично! Молодец ты у меня, Аркашка!
– Стараемся, шеф.
Малахов взглянул на часы:
– Одиннадцать сорок уже… А в полдень у меня встреча. Значит, сделаем так: свяжись с этим самым Россихиным, обрисуй ему ситуацию, разведай, что он думает, и доложи мне. Ясно?
– Ну, а чего ж тут неясного? Чай, меня матушка не от дяди Васи сантехника родила, а от доктора экономических наук. Правда, тогда он еще только кандидатом был…
Малахов не сомневался, что у Аркаши все получится. И был неприятно удивлен, когда во второй половине дня его правая рука появился в дверях маленького кафе с озадаченным и расстроенным видом.
– Так и знал, что вы тут, шеф, – проговорил он, втискиваясь за столик напротив Виталия. – Дело приняло неожиданный оборот. Этот самый Россихин наотрез отказывается вести какие-либо переговоры относительно продажи дома. Нет, спасибо, я ничего не буду, я только на минутку заскочил, – последние слова уже относились к приблизившейся к столику «девушке из таверны».
– А что он говорит? – поинтересовался Виталий, помешивая кофе.
– Да ничего не говорит. Заявил, что не намерен вести беседу на эту тему, и бросил трубку.
– Похоже, старикан нам попался с характером… – Малахов задумался на некоторое время, привычно отщипнул с цветочного черенка несколько красных волосков. – Ладно, где там у тебя его координаты? Давай мне, я попробую сам.
Звонить Виталий решил из конторы – здесь, в стильной обстановке собственного кабинета, под портретом Рокфеллера, он чувствовал себя абсолютно уверенно. Малахов набрал номер и вскоре услышал голос, принадлежавший, вне всякого сомнения, пожилому мужчине:
– Дмитрий Валентинович?
– К вашим услугам.
Виталий представился, назвал свою должность. Ему всегда нравилось это говорить: президент, председатель совета директоров, полное название компании и далее по тексту. Подобная преамбула к разговору должна была произвести должное впечатление на собеседника, но этого не произошло. Писатель едва дослушал его и сказал с легкой усталостью в голосе:
– Да, я понял, кто вы. Мне недавно звонил ваш представитель, Аркадий, э-э-э…
– Андреевич.
– Да, точно, Аркадий Андреевич, никогда не помню отчеств… Так вот, я ясно и четко объяснил ему, что дом не продается. Да, сейчас стройка пока приостановлена, но к середине лета, я думаю, мы сможем к ней вернуться.
«Как бы не так!» – подумал Малахов. У него не было оснований не доверять Аркашиным сведениям, а согласно им средств на завершение строительства у писателя не было и не предвиделось.
– Я готов обсуждать с вами цену.
– Молодой человек, как бы вам объяснить… Дело-то совсем не в цене. Этот дом мне дорог, но дорог совсем не потому, что обошелся в сколько-то там тысяч рублей или долларов. Причина тут иная… Начнем хоть с того, что его проектировал мой задушевный друг, Володька Меньшиков, архитектор был от бога, царствие ему небесное… Специально для меня, поймите, проектировал, а уж он-то знал и чувствовал меня, как никто… Он душу в свой проект вложил, если, конечно, вам эти слова о чем-нибудь говорят… А вы заявляете – продай! Чтобы вы там евроремонт сделали и устраивали бы свои новорусские гульбища с «телками» и «шутихами»? Да ни за что на свете!
Эти слова и тон, точно у доброго учителя в школе для детей-даунов, были не менее оскорбительны, чем отказ. Однако Виталий не собирался сдаваться так легко.
– Уважаемый Дмитрий Валентинович, – проговорил он размеренно. – Я все-таки очень прошу вас подумать над моим предложением. И повторяю, что готов выслушать любые ваши условия и заплатить любую цену. В разумных пределах, конечно.
В трубке послышался вздох.
– Эх, молодой человек… Неужели вы еще до сих пор думаете, что все в этой жизни можно купить? За деньги, да еще в разумных пределах? Увы, мой дорогой, вы ошибаетесь. Никакое богатство не даст вам ни настоящей дружбы, ни искренней любви. Все, что будет подано в этом обличье, легко может оказаться лишь иллюзией…
Виталий сжимал в руках журчащую трубку и злился. В том числе и на себя. Какого черта он позволяет совершенно постороннему старику читать себе мораль?
– Вам сейчас, вероятно, около сорока, – продолжал писатель. – Вы кокетничаете сами перед собой и перед юными барышнями, называете себя старым, но в глубине души сами знаете, что это не так. Пока вы еще энергичны, полны сил, ваше тело служит вам без помех и перебоев… Но время пролетит быстро. Кинетесь к врачам, к пластическим хирургам, к целителям, к шарлатанам… Будете проходить дорогостоящие курсы лечения, делать операции за бешеные деньги. Но ничего из этого не вернет вам ни молодости, ни здоровья. Как не даст и самого главного, что важнее всего, даже важнее здоровья.
– И что же это такое – самое главное? – хмуро спросил Виталий. Он хотел, чтобы вопрос прозвучал иронично, но у него почему-то не получилось.
– Самое главное, дорогой мой, – это желание жить. Радоваться солнечному лучу, полевому цветку, воробью, чирикающему на ветке… Дар умения быть счастливым в детстве есть почти у всех, но лишь немногие могут сохранить его на всю жизнь. Большинство теряет эту чудесную способность уже в юности. Юность максималистична, ей свойственно все драматизировать, она тянется ко всему мрачному, черному – это, очевидно, оборотная сторона того же явления, расплата за детскую радость бытия… А потом начинается сумасшедшая гонка. Жить уже некогда – надо успеть одно, другое, третье, достичь, приобрести, состояться, добиться… А потом вдруг в какой-то момент осознаешь, что гнался-то ты за миражем. Но пока гнался, жизнь прошла мимо… И ничего уже не воротишь. К старости жажда жизни, как это назвал классик, возвращается вновь, когда понимаешь, что каждый день, каждый восход, каждый упавший лист, каждое дуновение ветерка может стать последним. И вот-вот в твою дверь постучится костлявая с косой… Только сейчас и начинаешь по-настоящему ценить то немногое, что имеешь, и то многое, что когда-то по глупости растерял в этой своей нелепой погоне, которую принимал за существование, – друзей, любовь, свои привязанности… Себя самого, в конце концов. Вы никогда не задумывались над тем, почему старые люди так держатся за свои привычки?
Малахов не ответил. Он вообще с трудом дождался окончания этого старческого монолога.