Кассир закончил разговор.
— Кто вы такой? — спрашивает он Джереда.
Тот, не отвечая, поднимает дочь с пола. Он вспоминает, как держал ее на руках, когда она была совсем еще малышкой и весила два с половиной килограмма, как кормил по ночам из бутылочки, когда у матери совсем не было сил, как вечерами убаюкивал ее, напевая «Американский пирог».
На миг дочь открывает глаза. Она оживает, чтобы шепнуть ему «прости», и снова теряет сознание.
Кассир пытается остановить Джереда:
— Что вы с ней делаете?
— Это моя дочь. Подержите дверь, пожалуйста.
Кассир смотрит на него, потом на кровь, которая так и капает на ковер. Он преграждает Джереду путь:
— Приятель, я не могу позволить тебе забрать ее. Извини.
— Прочь с дороги, — приказывает Джеред, яростно сверкнув глазами. — Прочь с дороги, твою мать.
И кассир отходит, пропуская на улицу Джереда, который без умолку повторяет и себе и дочери:
— Держись, держись, все будет хорошо…
Тоби выходит из закусочной Миллера с порцией картошки фри с рыбой, упакованной в белую бумагу, садится на велосипед и едет домой. Он улыбается, думая о денежках, греющих ему карман, и о том, какой все-таки Роуэн придурок: это ж надо было — сунуть конверт в почтовый ящик. Занятый приятными размышлениями, он и не подозревает, что сверху за ним следят.
Тоби поворачивает налево, на тропинку через поле, где пасутся лошади, чтобы срезать путь до Орчард-лейн.
Перепуганные лошади бросаются врассыпную, но не от мальчика на велосипеде, а от того, кто летит над ним, опускаясь все ниже и ниже.
Снижаясь, Роуэн понимает, что все кончено.
Ева никогда не будет принадлежать ему.
Потому что он упырь.
Один-одинешенек в мире, полном лжецов.
Сын своего отца.
Он — Роуэн Рэдли. Летящее в ночи чудовище.
Тоби оглядывается, потом смотрит вверх, не в состоянии поверить своим глазам. Сверток выскальзывает у него из-под мышки, картошка с рыбой рассыпаются.
Лицо его искажает страх.
— Нет, — выдыхает он. — Что за…
Он изо всех сил жмет на педали, мчась по дорожке, проложенной для старичков, которые неспешно ковыляют по ней во время воскресных прогулок.
Роуэн тоже несется вперед, он уже не так зол, мысли его поразительно ясны и спокойны; потом он пикирует вниз и смотрит на перепуганное лицо Тоби, который пытается затормозить и развернуться. Но не успевает. Роуэн хватает его спереди за куртку и с легкостью поднимает в воздух, даже несмотря на то, что Тоби все еще держится за ручки велосипеда, таща его за собой.
— Ты прав, — говорит Роуэн, обнажая клыки, когда лошади на поле уже кажутся маленькими движущимися точками. — Я упырь.
Ничто не мешает Тоби закричать, но от ужаса у него пропадает дар речи. Пальцы разжимаются, и велосипед падает на дорожку.
Роуэн собирается убить его. Чтобы доказать самому себе, что он чудовище. Если это так, боли он не почувствует. Ничего не почувствует. Он будет убивать, кого захочет, перемещаясь с места на место, как отец.
Он поднимается еще выше.
Вверх, вверх, вверх.
Тоби принуждает себя заговорить, чувствуя, как по ноге стекает теплая струйка.
— Извини, — скулит он.
Взлетая все выше и выше, Роуэн вглядывается в лицо своего соседа.
Умоляющее, беспомощное.
Лицо жертвы.
Нет.
Он не сможет этого сделать. Если он и чудовище, то не совсем такое, как отец.
Ему приходится перекрикивать нисходящий ветер.
— Если скажешь еще хоть что-нибудь о моей семье или о Еве, я тебя убью. Хоть что-нибудь. Ясно?
Тоби с трудом кивает, борясь с силой притяжения.
— А о том, что сейчас происходит, даже вспоминать не смей, иначе тебе конец. Ясно?
— Да, — воет Тоби. — Пожалуйста…
В любом случае это риск — что убить его, что не убивать. Но Роуэн не готов уничтожить все хорошее, что в нем осталось, ради горькой крови Тоби.
Он опускает его вниз и бросает за пару метров до земли.
— Проваливай, — говорит Роуэн, пока Тоби неуклюже поднимается на ноги. — Убирайся и оставь меня в покое.
Роуэн приземляется и наблюдает за улепетывающим Тоби. Сзади кто-то хлопает в ладоши.
Уилл.
Рот его в крови, словно он нарисовал на лице трагическую маску.
— Браво, Пиноккио. — Уилл продолжает аплодировать. — У тебя душа настоящего человеческого мальчишки.
В воздухе Роуэн его не видел. Получается, Уилл наблюдал за ним все это время? И что это за кровь размазана по его физиономии?
Уилл делает шаг вперед.
— Хотя, должен признать, в фургоне ты на совесть наплевал, и это правильно.
Уилл стоит так близко, что Роуэн ощущает запах его дыхания, хотя не сразу определяет, кем именно пахнет.
— Воровство, — продолжает Уилл, — это уже прогресс. Но не волнуйся, я восстановил справедливость. Ты украл мою кровь, я украл твою. Инь-янь, сынок. — Взгляд у Уилла совершенно безумный. В нем нет ничего человеческого. — Я не такой, как ты. Я давным-давно перестал слушать свою совесть. Она — всего лишь шум. Назойливый стрекот сверчка в ухе.
Роуэн пытается уловить смысл его речей. Наконец до него доходит, чьей кровью пахнет от Уилла, и это как удар под дых.
— Я всего-навсего сделал то, что хотел сделать ты, — говорит Уилл, читая мысли сына. — Схватил ее, укусил, отведал ее крови. А потом… — Уилл улыбается, он готов соврать что угодно, лишь бы привести Роуэна в бешенство. — Я ее убил. Я убил Еву.
У Роуэна кружится голова. Он вспоминает, как несколько часов назад в школе Ева передала ему записку. Вспоминает, как она улыбалась ему украдкой, и силы покидают его, он на грани обморока. Это он виноват. Если б он не бросил Еву одну, ничего бы и не случилось.
Прохладный бриз ласкает его лицо, точно дыхание призраков.
— Где… где она…
Уилл равнодушно пожимает плечами, словно его спросили, сколько времени.
— Да кто ее знает. Километрах в тринадцати от берега, — лжет он. — Думаю, уже где-нибудь на дне, распугивает морскую живность. Впрочем, красный цвет первым исчезает под водой. Ты знал? Занятно, правда? Бедные унылые рыбки. У них там все синее.
Роуэн не в состоянии ясно мыслить. Мир рушится вокруг него так стремительно и неотвратимо, что ему ничего не остается, кроме как свернуться калачиком на земле. Ева мертва.